ЗАХАР ПРИЛЕПИН «ЕСЕНИН. ОБЕЩАЯ ВСТРЕЧУ ВПЕРЕДИ». РУССКИЙ РЭП НА ЕСЕНИНСКОЙ ПЕРИФЕРИИ

(Статья написана в рамках паблика "скRAPы" : https://vk.com/skrapy1 . https://vk.com/@skrapy1-zahar-prilepin-esenin-obeschaya-vstrechu-vperedi-russkii-re?ref=group_block ).

В пазле русского рэпа очевидным образом не достаёт какой-то очень важной детали. Наверное, даже не одной. Но вот смотришь на обложку книги Захара Прилепина – «Есенин. Обещая встречу впереди» — и… тщательно начинаешь делать вид, что кое-что, да понял.

Сергея Есенина в русском рэпе – непростительно мало. Не в плане отсылочек к популярнейшим стихотворениям, ханжески подёрнутым тиной «попсы», прежде всего – ласкающих душу самого исполнителя: «Смотрите, какой я!... Прикоснулся к народному гению. ПОЙ СО МНОЙ, ПАРШИВАЯ СУКА!... или – пей?... Ладно, эту строчку перезапишем, а потом сведём!».

Этого-то добра — навалом. В душещипательный запев такого мотива занесло даже рэпера Пирокинезиса в альбоме «Моя милая пустота». Отсылочка!... – да как спета, ах!!...: «Эй, сыпь, гармоника, гармонист пальцы льёт ручьём».

Тут-то, невольно, и образуется фактор заочного глумления: Пиро – из тех рэперов, что заслужили в массовом обиходе следующее коммерческого содержания прозвище: «поэт!». Не припомню сходу, сколько раз он сам эксплуатировал этот образ, навскидку - относительно древний трек, «Культура». Там, подначенная лихим пафосом, провозглашается нелюбовь автора к «искусству, культуре и стихам», но зато – любовь его к «поэзии».

И, видать «поэзией» почитаются следующие строки (честно: пересказывающие один из самых-самых-самых водолейских мотивов русского рэпа…):

«Мы проебали всё с треском
И эта музыка стала нашей культурой протеста
И это все что осталось
Но мы готовы ко всему пока есть самая малость
Огня!...»

Какая-то болезненная жажда прикоснуться к слову «поэзия», и нет, чтобы начать популяризировать малоизвестных, или попытаться оформить принципиально «новое прочтение» чего-то, набившего оскомину, — нет.

Есенин оказывается на стыке, с одной стороны, жажды того или иного репера (не)скромно провозгласить поэтом — себя; с другой стороны, убийственной небрежности к Есенинским же стихам. Не подумайте! — речь не о том, что поэзия заведомо принадлежит каким-то голубокровым элитариям, нет — но очень важен контекст.

Примера ради, по сравнению с Пиро в этом отношении очень честен оказывается Федук с его с подругой лайвом исполнения «Заметался пожар голубой». Без притязаний и гонору, и — достаточно красиво

Зато!… Апогея эта упомянутая трудно диагностируемая болезнь рэпа достигает у репера Саши СТ. Вот он читает Есенина, и выбор пал, конечно же, на «Письмо к женщине», — поглядите-ка, тоже, «live»:

… а вот потом он называет собственный релиз 2019 года – «Поэт».

Соответствующий раунд Мирона, и то более честного в отношении «поэзии», вспоминается моментально, только на обложку поглядите. Ладно; еще более показательно, что даже версия этой песни, сотворённая Мишей Маваши – объективно лучше. С каким-то всё-таки надрывом, где-то мелькающим. Очень уж «где-то», ну да ладно.

В общем, на примере двух едва ли не диаметрально противоположных рэп-исполнителей (противоположность обуславливает, кстати, еле заметное, но очень мрачное сходство между Пиро и СТ) — сразу становится понятно, что Есенина русский рэп не понял. Отдуваются за него какие-нибудь позабытые мной примеры плюс никому (и, увы, мне) неизвестные андеграунд рэперы. Ютуб помогает в поиске такового, безымянного примера – навсидку, скромное видео «Рэп на стихи Есенина» с прекрасным женским вокалом и достаточно не претенциозной читкой пацана. Всё — как у Федука.

Ну и Рич, конечно же. Его минималистичный релиз «Есенин» впитал в себя краски дружбы с действующим биографом Есенина, и Рич в одном из интервью подчеркивал, мол (перескажем): Есенина неправильно читают, и не только «не те стихи», но в принципе – неправильно, а ведь многие гениальные стихи поэта нужно читать шёпотом, или полушёпотом; слишком уж там сокровенные вещи…

Верно.

Но ведь и тут, на нотке оптимистической благосклонности, спотыкаешься о мрачный факт, что такое музыкальное прочтение Есенина высвечивает всего лишь одну грань его поэтического наследия, и ведь даже до неё русский рэп только-только смог допрыгнуть.

И то – прыгал-то как!... – тридцать лет подпрыгивал, бился о полку с томиками поэта, в надежде, что осознанием чего-то его благословит хотя бы тяжеловесное падение на голову старенькой книжки со стихами. Да и, вообще, грех бы винить в непонимании поэта «русский рэп» — он лишь отображает не понявшее Есенина время. Наше с вами время.

В конце концов, была же попытка и сугубо с «правой» точки зрения пересмотреть отношение к Есенину. Не знаю, насколько гротескны познания в этой области у Константина Сёмина, но в весьма популистской статье он упоминал (https://desktop.aftershock.news/?q=node/570725), что в годы покушения на жизнь Советской империи, а также – в годы убийства и добивания её, лик Есенина активно вшивала в свои знамена «НТС» – Народно-Трудовой Союз Российских Солидаристов; организация настолько профашистского, националистического толка, что… не гнушалась потом она и финансами ЦРУ. В общем-то, как обычно: другого национализма у нас для вас нет.

А потом — пошло-поехало!… — наряду с «блатным» прочтением Есенина стала раскручиваться правая ходульная, спотыкающаяся о Столыпина и «Февраль», о парадоксальный антисоветский консерватизм, — мифологема. С поправкой на «журнализм» «Агитпропа» Сёмина, верим; описанное им иногда видишь воочию. И даже непонятно, что пошлее — абсурдно-«правое» прочтение Есенина, или «попсовое». (Да и есть ли разница?)

И всё же, суть: в правильном ракурсе в русском рэпе высветилась всего одна грань творчества поэта — и это за условные-то тридцать лет жизнедеятельности жанра, рука об руку с существованием государства на руинах империи, что тоже, не всегда - далеко не всегда! – правильно подавала Есенина. Собственно, и логично: на пустом месте современное это непонимание поэта взяться не могло, как и все эти мотивы «приблатнёности»; корни сего зла простираются в самую глубину «советского проекта», в андеграунд конспирологии и анекдотов…

Но, размышляя об этом, спотыкаешься и о неизбежность признания неразрывности Есенина не только с Россией, «русскостью», но и — с Советской Россией, с «советским проектом» как таковым, а отсюда уж рукой подать до соотношения «русскости» и «советскости». Иначе никак не стыкуется с реальностью факт, что в то «кровавое семидесятилетие» Есенина понимали всё-таки получше, чем сейчас; то время не только «физически» не могло снизойти на пошлость в виде убийства поэта чекистами в сериале, — нет, то время и «духовно» на аналогичные сюжеты пойти — не могло. А то ведь можно было наплести ерунды, мол, за поэтом охотились обиженные им белоэмигранты, которым он нахально читал про веру свою в Советский проект во время поездки по зарубежью!

Как видите, «крестьянский поэт» - ключ к ответу на этот, казалось бы, совершенно сторонний, отвлечённый вопрос…
Вот и обрисуем-ка несколько контекстуальных лейтмотивов книги Захара Прилепина, и первый же пункт продолжит пространное рассуждение выше.

Во-первых: Есенин – прото-национал-большевик. Намеренно не пишу – «Прилепинский Есенин!...», намекая на некую субъективность авторского прочтения. Об этом в свое время помянем, но на уровне объективности все-таки всё познается в сравнении, и Есенин Прилепина — это куда более «Есенин», чем Маяковский Дмитрия Быкова — «Маяковский».

Да — «прото-национал-большевик». За истину эту, чудовищную, – простите.
Меж тем, высчитывается она простейшим образом: Прилепин, не задаваясь таковой целью, но, безусловно заранее неся в себе ограняющий акт труда личностный лейтмотив (национал-большевистское прошлое и… да и настоящее, и т.д.), показывает – не было для Есенина особых каких-то противоречий между «левым» и «правым». И это равносильно важно как в контексте биографии конкретной личности, так и при разговоре о биографии эпохи.

«Правое» и «левое», по правде говоря, настолько устарели в плане своего смыслового содержания, что и всуе упоминать их негоже; по-другому выразимся: с определённой поры, не было для Есенина противоречия между «традицией» и «прогрессом», и иллюстрирующими их силами — «Русью» как таковой и модернизирующим «большевизмом». Между консерватизмом и социализмом. Так же, как и для ряда других поэтов, принявших революцию — с поправкой на некоторые особенности их мировоззрения, – хотя, опять же, сравним: Николай Клюев на звание «прото-национал-большевика» явно послабее тянет, слишком уж прижилась к нему куда более заметная тяга к архаике как к поэтическому средству.

Так или иначе, этим спонтанно проявляющимся влечением к некоему «Третьему пути» очень многое объясняется; например, почему тех же «крестьянских поэтов» так увлекла Революция и её большевистские государство-образующие последствия: они, толком не заискивая перед словом «нация», «национальное», безусловно видели в Русской Революции сильнейший национальный фактор, чувствовали его… — всем, чем надо поэту чувствовать эпоху.

В конце концов, ну — пусть себе ратуют механистически большевики за «линейность времени», так ведь это в два счёта можно превозмочь!... (правда, некоторые, пока «превозмогали» — не выжили) — и так мог бы подумать Есенин «имажинистского» периода, когда что есть сил выбивал признание новой властью своего и компании творчества. Вообще, многие их дружеские выходки можно подвести под эту логику, хотя есть риск скатиться в излишнее обобщение; ни в коем случае нельзя сводить всё к желанию поэтов «угодить» новой власти, и суть-то как раз прямо противоположна — даже преступная роспись стен монастыря стихами как своеобразный акт акционизма зрел в его участниках наряду с причинами Русской Революции, и вместе с тем — независимо от них.

Доказывается это Прилепиным, например, на уровне лейтмотива, прослеживающего поэтическую эволюцию Есенина: от факта что он одно время называл себя «более левым», чем большевики (откуда и интеграция некоего «Номаха» в поэму «Страна негодяев») – и до буквальных попыток принять разодевающуюся от архаичной трухи «Русь железную, стальную»; доказывается это спроецированным на биографию Есенина пристальным вниманием Прилепина к концепту историка Александра Пыжикова, о «корнях Сталинского большевизма» — мол, причины Русской Революции 1917 года лежат еще в событиях Церковного Раскола XVII века; где-то здесь лежит объяснение национальному, народному тяготению к «большевизму». Однажды Есенин даже, когда разговор заходит о социализме, о революции — ни с того ни с сего начинает говорить о староверии!… — да: сегодня мы лишь подступаемся к заново открыть, что когда-то всем было более-менее очевидно.

В конце концов, доказывается «прото-национал-большевизм» и эпохальным влечением Есенина к фигуре Александра Блока; а Блок, знаете, кто такой?... – по мнению иных прогрессистских лиц современности Блок, когда пишет «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…» — вполне себе близок к «научно-культурному» пониманию фашизма!… Он ведь тут, косвенно — модернизации сопротивляется. И не только тут. Фашист.
В общем, Блок-то, опережая время — провозгласил прото-интеграцию «Третьего пути», «евразийства», «национал-большевизма» и «сменовеховства» в будущности Советского проекта.

Примечание: как и в биографии Леонида Леонова, где очевидным образом фигурировал аналогичный анализ — в биографии Сергея Есенина тоже нет прямого упоминания «национал-большевизма», или даже идеи «Третьего пути» между социализмом и капитализмом; зато, мелькают как минимум интонации другой, более «нейтральной» характеристики этой тенденции: «консервативная революция». Насчет Германии 1920-1930-ых годов, в отношении которой этот термин и родился, возникает порой жуткая путаница в понятиях, так как «национал-большевизм» сливается с «национал-революционным» спектром движений, и иногда их оба можно рассматривать исключительно как характеристику желания тех или иных групп интегрировать в немецкое пространство советские инновации, — почему «национал-большевистским» можно назвать любое условное «полевение» любого консервативного революционера, даже – раннего Геббельса, увлекавшегося Достоевским. Собственно, поэтому «прото-нацонал-большевик» в адрес Есенина – более чем уместный выверт.
И даже если этот выверт кому-то не понравится — можно и сбавить обороты: по меньшей мере, Есенин оказывается ключом к двери на пути к понимании абсурда множества современных диспутов. Да, тот самый «Серёженька», которого вправду очаровательно поет аполитичная группа «Кукрыниксы».

Второй важнейший контекст данной биографии – сведение на нет «хрестоматийного глянца», по завету как будто бы Маяковского, который ошалел однажды в соответствующих стихах, что память о Пушкине забронзовела пуще памятников ему. Читаешь, такой, о «солнце русской поэзии», читаешь его самого, а! — а вот нет личностной цельности; всё – какое-то не то, всё – ощущается вне человека, всё – глянец, глянец, красивый, великий, да глянец, — расскажите уже народу, в каком шоке от Пушкина вышел батюшка, которому поэт исповедовался перед смертью!...

Вероятно, серия «ЖЗЛ» и была изобретена, чтоб успокоить этот литературно-революционный порыв Маяковского, и апогея «стирание глянца» это достигает в Прилепинской книге о Есенине (чего, в общем-то, еще было ожидать от биографии объемом свыше тысячи страниц?...) – как автор и намеревался, судьбу своего «персонажа» он проследил буквально «шаг-в-шаг», день ото дня.

(Кстати, без жалости к нему: поэтом напридуманные мифы весьма беспощадно раскалываются, раз за разом – так: «Позже Есенин придумает другую историю <…> написать цикл стихов в честь царской фамилии, он отказался и за это угодил… в дисциплинарный батальон. // Тоже не было».)

Что ж, будем искренни – проникаясь Есенинской судьбой таким вот образом, уже где-то к шестисотой странице начинаешь ему, как некоему своему взбалмошному другу, али ошалелому от бытийной пьянки родственнику – смерти желать. С жалостью к нему, не к себе — а это дорогого стоит. Тем более, заранее ведь знаешь, чем всё кончится, — в этом смысле, своеобразной интонацией заряжает все повествование самое же начало книги, когда «схимница в чёрном плате» в храме Христа Спасителя говорит Есенину: «Уходи отсюда, висельник».

И любая дальнейшая проделка Есенина, любая его пьянка, любая выходка в адском (прежде всего, для несчастной Айседоры Дункан) заграничном походе – воспринимается как-то и легче, и жутче; вот он, разваливаясь от хлынувшей в душу темени, бежит ввалить Дункан чёрных тумаков, вот — не задалась эта, с самого начала пьянки лелеемая затея!... — и ты, читатель, смотришь на него, уже «проходящего душой человека», и говоришь: «Иди, иди, проспись, висельник!...», и знаешь ведь — проспится он только в смерти.

Портрет такого Есенина мог быть достигнут только помянутым методом биографии «шаг-в-шаг, день ото дня». И сей метод кое-кем, конечно же, критикуется (https://esenin.ru/o-esenine/retcenzii/trubnikova-t-retcenziia-na-knigu-esenin-obeshchaia-vstrechu-vperedi-z-prilepina?hitcount=0):

«На стр. 52 нашла удивительную фразу... "Александр Никитич /отец поэта/ задумывался, не показать ли сына психиатру". Откуда такие сведения? Что за сочинительство? Только потому, что Есенин отказывался есть мясо и носить вещи из кожи? Уверены, что Александр Никитич Есенин мог диагностировать, что сыну нужен психиатр? И вообще, это - чистейшая выдумка! В серии ЖЗЛ.»

Замечание, за счёт оторопевшего «В серии ЖЗЛ!...», так удивляет, что хочется натравить на критику этой критики… внезапно – Дмитрия Быкова.

Дело в том, что однажды сей замечательный «гражданин-поэт» написал статью про серию «ЖЗЛ» как «Жалкую Замену Литературы» (https://ru-bykov.livejournal.com/3372017.html), — в ряде пунктов очень меткую и правильную; основной посыл можно суммировать до логичной претензии, что множество книг «ЖЗЛ», написанных именно что литераторами – это своеобразная форма «исторической прозы», а совсем не историческое исследование. Причин этому – много, да хотя бы сам тот факт, что если биографию пишет художник, он неизбежно художественно же просачивается в описываемую им фигуру.

Такого, естественно, не происходит в случае с «Че Геварой» Николая Платошкина, но это, скорей – редкое исключение; дело не в интерпретационном характере, от которого и любое «историческое исследование» не застраховано; просто «художник», как он ни силься, всё равно уйдет от тотальной достоверности, — причем, возможно! — уйдет в более правильную, чем достоверность, сторону. Огранит сухой факт объясняющим гораздо больше, чем факт — мифом. Сформулирует необходимые данному временному промежутку обстоятельства.

Но – конечно, это уже будет не совсем «биография», а, по мнению Быков — именно что «Жалкая Замена Литературы»; кстати, Быков в этом смысле уместно кольнул и условных «архивистов» — и тут он тоже прав; в их претендующей на высшую объективность работе спонтанно образуется десяток-другой недоговоренностей, и формальная логика исследования оказывается бессильна перед историей души. (Примера ради, вернёмся к Блоку: современные исследователи «евразийства» образца Высшей Школы Экономики как раз и горазды, согласно выверенным критериям, заклеймить «скифство» Блока почти что «прото-фашизмом; «научная наука» — иссушает жизнь и заставляет, увы, излишне обобщать, или, говоря по-простому — натягивать сову на глобус.)

Разумеется, Быков писал эту с виду адекватную статью для того, чтоб заполучить формальное право на очередное высказывание такого характера (есть версия, что для того только он столько и пишет — подвид индульгенции):

«Историческая проза, хотя бы и самая Эзопова, — все же форма ретардации. Многие думают, что мы ищем в прошлом корни нынешних проблем, но пора признать, что современная российская ситуация, при всей своей предсказуемости и типичности, глубоко своеобразна; что такого сочетания абсолютной вседозволенности с полной закрепощенностью еще не было; что такого вырождения либеральной и патриотической мысли Россия не знала; что абсурд перешел в новое качество и, чтобы переабсурдить его, мало обычной сатиры — как в 1930-е годы метод Зощенко не сработал и потребовался онтологический абсурд Хармса…»

… но, знаете, я давеча узнал, что однажды Михаил Елизаров приложился к, простите, харе Быкова, и я спокоен; всегда можно вспоминать этот факт и думать, что это — месть за очередную Быковскую выходку.

Так что — критика Прилепинского «Есенина», обвинения в том, мол, поэт вышел излишне-то «Прилепинский», и в «ЖЗЛ»-то!... – мягко говоря, странная. Автор подобного отзыва явно не читал «Дмитрия Донского» Юрия Лощица, из «ЖЗЛ», да – а там примерно три четверти текста составляют собой чистейшую историческую прозу.

Ну, пожалуй, и третий контекст… – конечно же, смерть Есенина.

Вешается Есенин тут сравнительно быстро, а вот умирает – посреди грохота самовлюбленных теорий: «Кто же, как же, почему же?!... нашего Серёжку!...» – около двухсот страниц подряд; читая книгу, представьте, что все время, которое Прилепин анализирует самые разные версии и штабелем складывает их перед простейшей своей догадкой… — представьте, что всё это время Есенин, как маятник, качается посреди крохотной этой комнаты в гостинице «Англетер», зловонной от смрада злословья.

Но, раз уж речь зашла о так называемой «Жалкой Замене Литературы», о степени влияния автора на собственный текст, и о разных подходах к интерпретации этого влияния, — обрисуем-ка и важность этой версии смерти Есенина… для автора.
Во множестве приуроченных к выходу книги интервью, да и в более ранних выступлениях, каждый раз почти заново ошарашенный паническими вопросами — «Кто же убил?! Скажите, хочу перед сном подуматься!…» — автор отвечал: сам себя убил Есенин, сам! Мол: самоубийство Есенина прослеживается еще с самых-самых ранних стихотворений, с 1911 года по 1925 тянется одна и та же человеческая сюжетная линия, нет-нет да и промелькнет между «Песнью о Собаке», «Пугачевым» и «Гуляй-полем». Мол, и не был бы Сергей Есенин поэтом (а тем более – Сергеем Есениным), коли, что называется, «не ответил бы за базар», — а проект под названием «русский поэт» на подобное не запрограммирован.

Трагично другое: риторика эта усилилась, приняла своеобразный оттенок и сосредоточилась вокруг очень-очень важных строк – «…страшно, - ведь душа проходит, как молодость и как любовь…» - к 2019 году. Уточним: после 31 августа 2018. После убийства Александра Владимировича Захарченко.

Не зря эти строки фигурируют в аннотации к книге «Некоторые не попадут в ад»: «…Куда делась из меня моя жизнь, моя вера, моя радость? У поэта ещё точнее: "Как страшно, ведь душа проходит, как молодость, и как любовь"». Не зря вскоре после этого Прилепин выпускает «Истории из лёгкой и мгновенной жизни», как он однажды выразился — «пересобрать себя». «Донбасс» для многих закончился со смертью Захарченко (самое подлое, что вместе с этим не кончились обстрелы…) — и, выжгло-таки это событие пустыню в отвоевавших душах.

Я к чему: печать личной трагедии автора явным образом чувствуется в его «Есенине». Только вот, за счёт этой общности трагедий (а ведь многая боль Есенина, бесспорно, была откликом именно на русскую боль геополитических же масштабов!) — повествование не отягощается каким-то искомым критиками «вымыслом», - напротив: роднит с поэтом.

И здесь, технически, прав Быков в своей критике «ЖЗЛ» — подобный перелом текста неизбежен. Непонятно вот только, почему ж тогда «Жалкая» замена литературы — наоборот ведь! Эдакий мета-нон-фикшн выходит, настолько биографичного характера — что литература. (Приставка «мета», естественно, для красоты.)

А вообще — пуститься бы в оптимистичное рассуждение на тему намечающегося массового человеческого сдвига в сторону от «энциклопедизма», на который сетует Дугин в перерывах между выпусками своей «Ноомахии»!… Но — не сейчас. И, следует поправиться: существенная часть Есенина писалась ещё до развертывания на Донбассе авторского подразделения, посему в плане «фактов» конструкция книги нерушима, но, например в задающей тон «седьмой главе» биографии первой же строчке – «Умереть – не такое простое дело, как иногда кажется» – видишь, с поправкой на Донбасс, не просто свойственную слогу Прилепина иронию, а… — что-то, право, жуткое.

Чтоб не думалось, уточним: с точки зрения того же пресловутого «энциклопедизма» аргументация автором его версии строится и на фактах, ибо некоторые совсем уж странные версии, подмешивающие в водоворот Есенинской судьбы то «жидов», то «чекистов», то «жидов-чекистов», и, кстати, достаточно ханжески-хайпожорски отплясывающие на телах Есенинских возлюбленных (особенно доставалось несчастной Бениславской), — эти версии громятся с привлечением документов, архивных данных и просто-напросто рациональной логики.

Но человеческой душонке хочется чего-то большего, и как же жаль, что некоторые души время натравляет по ложному следу!

Наверняка, поэтому иной читатель не может успокоиться на осознании, что уже не жилец — поэт, написавший про «проходящую душу»; хочется — выжигать джунгли жизни напалмом версий и теорий. Да и скучно, просто-напросто.

Во время презентации книги в Питере, кстати, очень уж показательная возникла ситуация — пышущий профессионализмом кинолог опрашивал читателей: «А вы как думаете, как умер поэт?...» - и потом попытался задать вопрос Захару… — в ответ было, после длительного ответа с попыткой-таки уместить в реплику 200-400 страниц книги: «Он что, наврал что он удавится? <… > Его Сталин пришел и убил, или Троцкий? <…> Бля, ну я не знаю просто, как вы вот с этим живете просто, с этим знанием удивительным».

По правде говоря, есть ещё одна версия, которую достаточно сложно опровергнуть с позиции «фактов» - это версия писателя Олега Демидова, мол – «самоубийство Есенина – неудачная пиар-акция» (https://news.rambler.ru/other/43654104-anatoliy-mariengof-ne-ponimal-zachem-pisat-esli-eto-ne-budet-izdano-nemedlenno/?updated). Вернее, она сходу опровергается, но сильно зависит от смысловой постановки слова «неудача»; можно понять так, мол, хотел попиариться паренёк – и случайно умер!... – но это вульгарщина какая-то; а можно – так: самоубийство было «неудачно» истрактовано, хотя изначально замышлялась как своеобразная имажинистская выходка, «оригинальничанье».

Чтобы опровергнуть эту версию, нужно, казалось бы, вернуться в прошлое, залезть в Есенинский мозг, вскопошить в нем все пьяным угаром друг на друга дышащие мысли, найти нужную — и понять: «О, реально — он посмертно попиариться хотел!...»

Но можно опровергнуть и по-другому, пользуясь Демидовской же версией: это ж насколько у поэта должна была «душа пройти», чтоб он всерьез помышлял о таком «пиаре»?...

Как-то так.

… Пожалуй, остановимся на трёх лейтмотивах данной биографии.

Книга – огромная, и за время написания черновика я лишь пару раз заглянул в неё, стараясь исторгать впечатление, полагаясь исключительно на память; цитатами можно дополнить и потом, главное – мимо смыслов не пройти.

А ведь не упомянул я, четко разграничивая, ни одной «творческой вехи» Есенина, которые проанализированы внимательнейшим образом; в частности, крайне показателен следующий мотив: Есенин-то, первое время, был – чудовищный графоман, зараженный интонациями поэта Надсона. И, на самом-то деле, творческой тайны гения Есенина Прилепин раскрыть не смог при тщательнейшем рассмотрении всевозможных, даже сторонних, обстоятельств, обращаясь к самому времени тому – на «ты», ибо четко определить переломный момент невозможно. Вот вроде – от Блока фанатеет («Есть два поэта на Руси: Пушкин и Блок. Но счастье нашей эпохи, счастье нашей красы открывается блоковскими ключами»), вот – с Клюевым якшается, тараща глаза на весьма гомосексуального характера письма; вот – имажинизм, белки-вёсны скачут по лесным ветвям… - а когда, когда чудо-то свершилось? Припоминаю отрывок (за ним нарочно не полезу в книгу, уточнять, где; этим всё испорчу!) – в темнейших обстоятельствах Есенин выглянул из окна на посеребренные снегом берёзы, и вдруг — понеслось. Вдруг — гений. Тут, кстати, остроокий критик и мог бы вскинуть остроту ока своего, примериться, и разойтись вполголоса: «А-а-а-а!... иррациональненько смахиваете Есенинскую поэтическую удаль – на случайность и «Божий дар»?!!» — но Есенин, опережая нас, метает трость в зеркало огромного критиканского ока; развелось же на Руси в XXI веке — чёрного человека... Я не упомянул интереснейшего контекста «Есенин-Троцкий», в свете которого выявляется иная печальная истина (если б рядовые «левые» или «првые» умели читать, они бы брали этот мотив на вооружение, в срочном порядке!) – Льва Давыдовича увы, перевешали ярлыками люди всевозможных политических оттенков. Ведь именно «… Троцкий был предвестником «русского поворота», который случится в Советской России спустя десятилетие с лишним». Да, даже эту цветущую сложность эпохи мы понимаем сквозь призму биографии поэта, и как посмеет теперь иная блоха вякнуть о надобности поэта быть «аполитичным», — не знаю, как не знаю и, что делать теперь иному националисту с русской фамилией, в сравнении с которым националистом оказывается какой-то там «Бронштейн»!? — раствориться, что ли?... В конце концов, подло мало упомянул я особенностей похождений Есенина и Айседоры (в несколько десятков миллионов рублей обошелся их полёт за рубеж…), подзабыл про попытки имажинистов агитировать Велимира Хлебникова в свой стан (Захар упоминает: а там агитировать нечего; Хлебников настолько футурист, что уже имажинист, — нет рамок, нет их, и всё тут); я словом не обмолвился о кровавых насыпях в уже обращавшейся в пустыню Есенинской душе (по-трезвому пьяная жалость к полюбившейся на борту корабля, и на нем же съеденной, живности; посиделки с беспризорниками, ибо что-то мерещилось в уголках их подлинно-человеческих глаз!...).

И – совсем забыл связать «крестьянского поэта» с мотивом «провинциального реванша», хотя взялся за сию писанину именно с этой целью. Впрочем, мотив этот сам себя доказывает — при его упоминании всуе; громадность Есенинской фигуры соизмерима только с пространством, напитавшим соответствующими соками первые годы жизни Есенина, — за него прямо ответственна деревня, даже за полюбовную, понемногу приемлющую прогресс ненависть Есенина ко всяким «железным Миргородам». По прочтении, тошно становится обобщать, и единственное «обобщение», подходящее Есенину – «русский поэт», но и прижившееся прозвище «крестьянский поэт» становится в высшей степени символично, значимо; актуально.

Ага — одно только спонтанное перечисление подзабытого расползлось на два внушительных абзаца. Так.

А! – я ж там с чего начал-то, — «Есенина рэп не понял», да…

Конечно, заставим идеализм поперхнуться; чтобы «понять Есенина» — совсем не надо знать, а тем более – зубрить подробности его жизни. Это грозит, скорее, навредить, упоминал ведь уже: читая книгу Прилепина, хочешь пойти и сдать поэта в полицию за нарушение режима самоизоляции; не держал он ни с кем дистанции — ни с советскими богами, ни с Богом, ни в полтора метра, ни в половину земного Шара (тянуло назад-то, из Америки!...).

Охватив судьбу поэта, невольно начинаешь скромничать: ну, как ты вообще смеешь не то чтоб тречок записать потом на его стихи – ты как смеешь их читать… вслух?! – или, наоборот: как смеешь читать НЕ вслух, глазками бегать по напечатанным буковкам — ведь тут вот! — именно вот эти вот строки!!... только – вслух: «Ныне на пики звездные // Вздыбливаю тебя, земля!»… - прочитал? – молодец; но как смеешь ты огранять их булькающим попсовым мотивом, который и к «Письму к женщине» то не лезет, тем паче — тут; как смеешь ты?!...

Какая ведь ирония. Человек, на чьи стихи слагаются самые индивидуалистические песни, оказывается, размыл свое биографическое «я» в поэтической судьбе, настолько — что в нескольких поэмах охватил всё русское пространство, как в эпохальной его предсмертной судороге, так и в тяготе его возрождения; вот ведь незадача-то будет, когда на этот подспудный смысл его судьбы наткнутся люди, жалевшие под Есенинские стихи — исключительно себя, а уж никак не поэта, ни, тем более — пространства, как-то умудрявшиеся помещаться в его сердце целиком.

Познавать Есенина по-настоящему будет очень сложно. Но через тернии – к звёздам.
На них (вы же слышали!) – вздыблена земля.

Как оказалось, совсем не теми стихами выбили из-под нас землю. И к звёздам надо пробиться, отпугивая плетущиеся тернии Есенинскими стихами, похожими на религиозные псалмы, — уже хотя б для того, чтоб вернуть себе землю. Потом уже и в космос можно, по новой; Гагарин без Есенина, кстати, тоже - невозможен.

Последнее – отсебятина, но вдохновлена сия очаровательная отсебятина все той же книгой, которую я всё-таки беру в руки, раскрываю, и дополняю напечатанный текст нужными цитатами.