viktoroleynik
6 лет назадПриговор. Виктор Олейник. Часть 5. Битва за жизнь
Поздно вечером в комнате остаются Эрнст, Крист, Андрей и
Петр – старший сын Эрнста. Говорит Эрнст:
эрнст
- Петр летчик - пилот вертолета,
служит в составе вертолетного
звена МЧС. –
петр
- Да и в задачу мою и моих
товарищей входят все спасательные и
поисковые операции, в том числе –
облет тайги с целью раннего
обнаружения лесных пожаров, –
продолжает разговор Петр. ( Петр
ровесник Андрея. Они близки и по
характеру – оба решительные,
рисковые, мужественные, сильные и
обожжены войной.) - Завтра мне
предстоит облететь большой массив
тайги. Курс немного отклонится от
намеченного, и я доставлю вас в
Троицко - Печорск. А оттуда вы уже
легко доберетесь до Воркуты, либо
на поезде - договоритесь с
проводником, либо на самолете, на
чартерном рейсе. –
эрнст
- Я лечу вместе с вами. Я провожу
вас, –
петр
- Ну, что же, тогда завтра рано
утром вы будете ждать меня на
поляне у реки, у водозабора. -
Утром на небольшую площадку возле реки приземляется
вертолет. Крист, Андрей и Эрнст забрасывают свои рюкзаки в
вертолет и забираются в него сами. Вертолет поднимается в
воздух. Петр, махнув рукой в определенном направлении,
преодолевая шум, кричит:
петр
- Летим на Ивдель. –
Внизу простирается тайга и восточные склоны Уральского
хребта, покрытые лесом. Они пролетают над Ивделем, а дальше
снова тайга, с выделяющимися на фоне реликтового леса,
пятнами бывших вырубок. Эрнст, показывая на эти бывшие
вырубки, произносит:
эрнст
- Это все братские могилы.
Сколько в них тут лежит народу?
Неизвестно. Десятки, сотни тысяч –
без имен, без наций, - Эрнст
плачет. – Это Голгофа моего отца и
моя Голгофа. –
Вертолет меняет направление, летит на запад, пересекая
водораздельный хребет Уральских гор и оставляя в стороне
величественную вершину «Денежкина камня». И снова под ними
простирается тайга: тайга Пермского края, тайга республики
Коми, тайга на тысячи километров. Эрнст говорит Кристу:
эрнст
- Здесь одни лагеря – бывшие и
настоящие… -
Крист сидит, глубоко задумавшись. Следует внутренний
монолог Криста:
крист
« Как бессмысленно и напыщенно
звучало здесь, ставшее штампом,
словосочетание – Архипелаг ГУЛАГ.
ГУЛАГ – не группа островов в
океане, а Океан, в своем злобном
приливе, затопивший всю Россию, а
сейчас, при отливе, он обнажает
свое страшное дно….»
Крист снова видит внизу, уходящую, и одновременно
наплывающую, бескрайнюю тайгу. Но сейчас тайга живая. Крист
явственно слышит голоса: то перекличку заключенных, то
злобный лай собак, то щелканье затворов и выстрелы, то
стоны.
Переход в рассказ «Тифозный карантин». Но, в начале, мы
видим писателя в его московской квартире. Он раздраженно
разговаривает с кем – то по телефону, видимо, с редактором
какого-то литературного журнала:
писатель
- Вы продержали у себя мой рассказ
более трех месяцев…. Какие
замечания?....Нет идейности?
Идея у всех была одна –
выжить!.......Герои? Там не было
героев. Там были мученики. Что еще?
… В моих рассказах все абсолютная
правда. Все палачи, убийцы,
доносчики имеют свои настоящие
фамилии…. Ипостаси? Что тут не
ясного? Голубев, Андреев,
Валевский - они - это я. Я – это
они. И монологи в колымских
рассказах не исповедь отдельного
«зэка», а исповедь сопротивления в
лагере смерти. Каждый мой рассказ –
это звонкая пощечина сталинизму. –
Писатель, обрывая разговор, резко повесил телефонную
трубку. Он нервно закуривает папиросу, жадно затягивается
дымом, произносит:
– Мерзавцы! Они не знают и не
хотят знать Колымы, - затем
постепенно успокаивается, тихо
говорит. - Надо работать….
Работать…», –
садится за стол, начинает писать.
Звучат слова писателя:
- В порту был тифозный карантин…
Действие переносится в прошлое. Черно – белое изображение.
Кабинет крупного начальника. Он, налившись злостью, кричит в
телефонную трубку:
начальник
- Какие две сотни «деревьев»?
(Так в служебных телеграммах,
и в телефонных разговорах
называли заключенных.)
У меня карантин. Тебе понятно?
Тифозный карантин. Этапа нет уже
больше месяца. Все портовые склады
забиты…Мне кормить их нечем! Еще вы
свой «шлак» сливаете, доходяг… -
Писатель, он же Валевский, находится в помещении санчасти.
Его встречает человек в белом халате – фельдшер.
Писатель-заключенный снимает белую от соли гимнастерку и
протягивает ее фельдшеру:
писатель
- Белья у меня нет, -
говорит он фельдшеру.
Фельдшер ловким движением выворачивает рукава гимнастерки,
осматривает швы и восклицает:
фельдшер
- Есть. Лидия Ивановна, – и
заорал на писателя. - Что же ты так
обовшивел, а? -
Но врач, рыжеволосая, хрупкая женщина, обрывает
ругательства фельдшера:
врач
- Разве они виноваты? –
говорит она и берет со стола стетоскоп.
Но слушать здесь не нужно. Достаточно осмотра. Голодный
блеск глаз, дистрофия мышц: все говорило о крайней степени
истощения о длительном голодании. Лидия Ивановна берет
печать и обеими руками прижимает ее к какому – то бланку.
Она вписала туда несколько слов и писателя-заключенного
увели.
Конвоир ведет его через весь поселок. Они подходят к
складским помещениям. Их несколько десятков. Они подходят к
одному из них. Двор возле него огорожен колючей проволокой,
у ворот стоит часовой в тулупе и с винтовкой. Конвоир с
писателем подходят к одному из складских помещений. Конвоир
с трудом приоткрывает ворота, приспособленные для
автомобилей. В глаза бьет яркий электрический свет. Писатель
входит в пакгауз. Смутный гул тысяч голосов наполнял эту
огромную коробку. Все помещение склада было занято
четырехэтажными нарами, на которых лежали люди. Здесь их
находилось более тысячи человек. И на верхних полках люди
лежали голыми от жары и духоты, а на нижних и под нарами в
телогрейках, бушлатах и шапках. Нарядчик подводит писателя к
нарам, ему достались вторые нары:
- Вот твое место. -
Писатель пытается забраться на нары, но это ему не
удается, он не может закинуть правую ногу на нары. Нарядчик
сильной рукой подтолкнул его, и он тяжело плюхнулся среди
голых тел. Процедура прописки была закончена. Писатель
спал. Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и
после, аккуратно и бережно вылизав свои руки, снова спал,
только некрепко – вши не давали крепко спать. Это был туман.
Туман, то наплывал и писатель погружался в сон, то
рассеивался, когда он принимал пищу. Туман рассеялся.
Писатель лежит на нарах. Он слышит говор, бормотание, храп,
кашель, ругань: шум сотен людей в огромном пакгаузе. Он
слышит тихий разговор двух его соседей по верхним нарам:
- Наш новый сосед…. Он оттуда? –
спрашивает один другого.
- Молчи. Это не важно, - ответил
второй.
Следует внутренний монолог писателя:
писатель
«Никто ни о чем меня не
расспрашивал, хотя во всей этой
транзитке немного было людей из
тайги, а всем остальным суждена
была туда дорога. И они это
понимали. Именно поэтому они не
хотели ничего знать о неотвратимой
тайге. И это было правильно. Все,
что я видел, им не надо было знать.
Лишний страх, к чему он? Здесь были
еще люди – я был представителем
мертвецов. И мои знания, знания
мертвого человека, не могли им еще
живым, пригодиться»
Наступил банный день. Люди неохотно собираются. Дезинфекции
и бани всем уже надоели. В бане, в раздевалке, люди
брезгливо отодвигаются от его вшивой одежды. В мыльном
отделении они со страхом шарахаются от него, как от
мертвеца. Он и есть мертвец: предельно истощенный, кожа
напоминает черепаховый панцирь, расчесы по всему телу, следы
обморожений и глубокие цинготные язвы на ногах. Гной и кровь
текли из цинготных язв на голенях. Обратно заключенные идут
по темному молчаливому городу. Застывшие лужи блестят, как
алюминий. Писатель глубоко вдыхает свежий, уже весенний
воздух:
писатель
- Пахнет весной, - говорит он,
обращаясь к рядом идущему соседу по
нарам, Огневу.
На нарах, уже засыпая, писатель тихо повторяет:
- Пахнет весной. –
огнив
- Однако ты сытно поспал, -
говорит, проснувшемуся писателю его сосед по нарам, Огнев.
Огнев уже долгое время находится здесь на транзитке, в
карантине. Это необыкновенно живой, подвижный, сметливый,
азартный человек. Писатель спрашивает у Огнева:
писатель
- Ты почему сегодня такой веселый,
Огнев?
огнев
– Помнишь, я говорил тебе, что
освобождается место ассенизатора?
Так вот, сегодня я получил его!
Теперь я могу выходить за колючку,
а там столовая, кухня, склады,
больница – простор! –
Огнев с энтузиазмом рассказывает писателю о том, как
получил это очень высокое в иерархии арестантской жизни
место.
- Я два дня не ел хлеба, затем
выменял на хлеб большой фибровый
чемодан. У барона Манделя,
Валевский!
писатель
- Барон Мандель! Потомок Пушкина!
воскликнул писатель.
огнев
- Вон там, там, -
показал Огнев.
Барон – длинный, узкоплечий, с крошечным лысым черепом –
был далеко виден. Огнев продолжал свой рассказ:
- У меня еще с воли сохранился
коверкотовый пиджак, почти новый.
Сегодня я преподнес пиджак и
чемодан нарядчику и получил
должность ассенизатора. Прежний,
недавно умер по неизвестным
причинам. –
писатель
- Ты где пропадал целых две
недели, -
спрашивает писатель у Огнева.
Избитый и истерзанный, Огнев исповедовался писателю.
огнев
- Блатные придушили…ночью, - не до
смерти, к счастью, - и отняли у
меня около трех тысяч деньгами. -
Но Огнев ничуть не раскаивался и не жаловался. Он с
горячностью говорил писателю:
- Сегодня они меня, завтра я их.
Я их… обыграю… В штос, в терц, в
буру обыграю. Все верну!
писатель
- Я мог бы рассказать тебе кое
- что из того, что я видел на
прииске. Ты не знаешь бездны, Огнев
- не знаешь блатного мира. –
Но Огнев отмахнулся. Он жил только настоящим.
Действие переходит в квартиру писателя, в Москву, в
шестидесятые годы. Писатель подходит к окну. За окном –
зима. Вечереет. Мороз. Вьюжит метель. Писатель ежится,
рефлекторно начинает дуть на руки и потирать щеки, когда то
многократно обмороженные на прииске. Он не любил зиму, часто
простужался зимой и болел. Он подходит к столу, берет
клеенчатую общую тетрадь, читает, только что написанный им
рассказ, читает вслух:
писатель
«В один из дней я удивился, что
еще жив. Подниматься на нары было
так же трудно, но все - же я
поднимался. Самое главное - я не
работал, лежал, и даже пятьсот
граммов ржаного хлеба, три ложки
каши и миска жидкого супа в день
могли воскрешать человека. Лишь бы
он не работал».
Писатель с тетрадкой в руках снова подходит к окну.
Завывает ветер. Быстро темнеет, словно ветер приносит
темноту. Писатель вглядывается в наползающую темноту. Он
один, один против Темноты. Читает рассказ на память, не
смотря в тетрадь:
- Именно здесь на этих
циклопических нарах я понял, что
кое – чего стою, что могу уважать
себя. Вот я здесь еще живой и
никого не предал и не продал ни на
следствии, ни в лагере. Именно
здесь я понял, что испытан великой
пробой. Что страшный приисковый
опыт суждено мне применить для
своей пользы. Я понял, что как ни
мизерны возможности выбора, они все
же есть и могут спасти жизнь при
случае. И я был готов к этому
великому сражению, когда звериную
хитрость я должен противопоставить
зверю. Я не умру, не собираюсь
умирать. На прииске я проиграл
битву, но это была не последняя
битва». –
Постепенно чтение писателя переходит в реальность лагеря,
в мысли, в монолог писателя - героя рассказа. Мы видим его
на нарах в этом огромном набитом заключенными пакгаузе.
Звучит команда выходить строиться снова в баню, на
дезинфекцию. Снова, сливающийся в единое, шум огромного
количества людей, сбитых в одном помещении. Снова баня,
дезинфекция и возвращение в пакгауз. Писатель взбирается
на нары. Он смотрит вокруг. Но уже нет наплывающего тумана,
это уже не тусклый взгляд смертельно уставшего, умирающего
от дистрофии человека – это осмысленный взгляд человека,
готового к схватке за жизнь и уже здесь на нарах
продолжается внутренний монолог писателя:
«….. это была не последняя битва.
Здесь я буду умнее, буду больше
доверять телу. И тело меня не
обманет. Меня обманула семья,
обманула страна. Любовь, энергия,
способности – все было растоптано,
разбито. Все оправдания, которые
искал мозг, были фальшивы, ложны.
Только разбуженный прииском
звериный инстинкт мог подсказать и
подсказывал выход. Я не боюсь
умереть. Умерло много моих
товарищей. Но что – то сильнее
смерти не давало умереть. Любовь?
Злоба? Нет. Человек живет в силу
тех же самых причин, почему живет
дерево, камень, собака. Вот это
понял, и не только понял, а
почувствовал хорошо, я именно
здесь, на городской транзитке, во
время тифозного карантина ….»
Но пришел день, когда карантин кончился. Утром всех жителей
секции выгнали во двор. Заключенные, молча, толкались за
проволочной изгородью. Нарядчик хриплым голосом выкрикивал
фамилии заключенных. Они выходили в калитку - безвозвратно.
На шоссе гудели грузовики, гудели так громко в морозном
утреннем воздухе, что мешали нарядчику. Среди заключенных
стоит писатель:
писатель
- Только бы не вызвали, только бы
не вызвали, -
детским заклинанием, полушепотом умоляет судьбу писатель.
– Нет, мне не будет удачи. Если
даже не вызовут сегодня, то вызовут
завтра. Я поеду опять в золотые
забои, на голод, побои и смерть.
Все бесполезно. Я бессилен в борьбе
с этой исполинской машиной, зубья
которой перемалывали мое тело. –
Андреев! Андреев! – надрывался
нарядчик, - Андреев! Здесь ведь,
сука! –
И нарядчик злобно швырнул тоненькую желтую папку «дела» на
бочку и придавил «дело» ногой.
И тогда писатель-заключенный все понял сразу. Вспышка,
ярчайшая вспышка, высветила и на мгновение растворила в
себе всех заключенных и снова свет сфокусирован на писателе,
на его ожившем, вдохновенном лице: «Вот спасение!».
Разгорячившись от волнения, писатель решает проверить свою
гипотезу. Он осмелел и двинулся вперед к нарядчику. Тот
называл фамилию за фамилией, люди уходили со двора один за
другим.
писатель
- Вот сейчас, сейчас… -
ожидал писатель своей фамилии.
нарядчик
- Валевский! –
крикнул нарядчик.
Писатель молчал, разглядывая бритые щеки нарядчика. Папок
оставалось совсем мало.
писатель
- Последняя машина, -
подумал писатель.
Нарядчик подержал папку в руке и, не повторяя вызова,
отложил в сторону, на бочку.
нарядчик
- Сычев! Обзывайся – имя и
отчество! -
арестант
– Владимир Иванович, -
ответил по всем правилам какой – то арестант и растолкал
толпу.
нарядчик
- Статья? Срок? Выходи!.
Еще несколько человек откликнулись на вызов, ушли. И за
ними уходит нарядчик. Заключенные возвращаются в секцию.
Кашель, топот, выкрики сгладились, растворились в
многоголосом говоре сотен людей…. Среди них идет и писатель
– заключенный. Вот толпа заключенных входит в барак,
расходится, разбирается, рассасывается по нарам.
Параллельно следует монолог писателя:
писатель
- Я хотел жить. Было
необыкновенно ясно, что здесь, на
транзитке, надо продержаться как
можно дольше, до последнего дня.
Золото – смерть. Никто лучше меня в
этой транзитке не знает этого. За
время карантина прииски обезлюдели.
Значит, в первую очередь из
карантина будут отправлять машины в
«золотые» управления. И только
тогда, когда заказ приисков на
людей будет выполнен, - только
тогда будут отправлять не в тайгу,
не на золото. А куда – это мне все
равно. Лишь бы не на золото…. -
Снова и снова писатель стоит в толпе заключенных , снова
выкликивают фамилии и отправляют на этап, и снова писатель
не отзывается на свою фамилию. И снова звучит монолог
писателя:
- Обо всем этом я не сказал никому
ни слова. Я знал, что такое
тяжесть тайны, секрет и мог его
сберечь. Одному было легче, вдвое,
втрое, вчетверо легче проскочить
сквозь зубья машины. Моя игра была
моей игрой – этому тоже я был
хорошо выучен на прииске. Ибо
каждый, кому я расскажу свой план,
выдаст меня начальству – за
похвалу, за махорочный окурок,
просто так….
Карантин кончился, заключенных стали гонять на работы.
Писатель работает на хлебозаводе, носит мусор на пересылке,
моет полы в отряде охраны, пилит и колет дрова для
начальства, убирает и моет посуду в столовой. Транзитка
пустеет. Людей становится все меньше. Писатель столкнулся
лицом к лицу с нарядчиком:
нарядчик
- Как твоя фамилия? –
Но писатель готов к неожиданностям.
писатель
- Гуров, -
говорит он с готовностью.
нарядчик
- Подожди! -
нарядчик полистал бумагу списков.
– Нет, нету.
писатель
– Можно идти? -
спрашивает писатель.
нарядчик
– Иди, скотина, -
проревел нарядчик.
Наконец настал день, когда после отправки последней машины
на дворе осталось всего десятка три человек. Их не отпустили
в барак, построили и повели через весь лагерь.
арестант
- Все же не расстреливать ведь нас
ведут, -
сказал шагавший рядом с писателем огромный большерукий
одноглазый человек.
Всех привели к нарядчику в отдел учета.
нарядчик
- Будем вам пальцы печатать. -
арестант
- Ну, если пальцы, то можно и без
пальцев, - весело сказал
одноглазый. – Моя фамилия
Филипповский Георгий Адамович. –
нарядчик
- А твоя? –
арестанты
- Андреев Павел Иванович. -
- Валевский Александр… -
Нарядчик отыскал личные дела.
нарядчик
- Давненько мы вас ищем, - сказал
он беззлобно. – Идите в барак, я
потом вам скажу, куда вас назначат.
Писатель идет в барак. Следует монолог писателя:
писатель
«Битва за жизнь выиграна. Просто
не могло быть, чтоб тайга еще не
насытилась людьми. Отправки если и
будут, то на ближние, на местные
командировки, где жизнь легче,
проще, сытнее, где нет золотых
забоев, а значит, есть надежда на
спасение. Я выстрадал это своей
двухлетней работой на прииске.
Своим звериным напряжением в эти
карантинные месяцы. Слишком много
было сделано. Надежды должны
сбыться, во что бы то ни стало»
На следующий день Андреева и Филипповского повели к знакомой
двери учетной части. Там стояло еще три человека – седой
важный неторопливый старик в хорошем овчинном полушубке и в
валенках и грязный, вертлявый человек в ватной телогрейке,
брюках и резиновых галошах с портянками на ногах. Третий был
благообразный старик, глядящий себе под ноги. Поодаль стоял
человек в военной бекеше, в кубанке. Человек в бекеше
поманил пальцем старика:
начальник
- Ты кто? -
арестант
– Изгибин Юрий Иванович, статья
пятьдесят восьмая. Срок двадцать
пять лет, -
бойко отрапортовал старик.
- Нет, нет , - поморщился человек
в бекеше . – По специальности ты
кто? Я ваши установочные данные
найду без вас…. -
арестант
– « Печник, гражданин начальник. -
начальник
- Очень хорошо. Ты? –
Начальник перевел взор на Филипповского.
арестант
- Кочегар с паровоза из Каменец –
Подольска. -
начальник
- А ты? –
Благообразный старик пробормотал неожиданно несколько слов
по-немецки.
- Что это? -
спросил начальник с интересом.
нарядчик
- Вы не беспокойтесь - это
столяр, хороший столяр Фризоргер.
Он немного не в себе. Но он
опомнится. –
начальник
- А по - немецки то зачем? –
нарядчик
- Он из под Саратова, из
автономной республики. –
начальник
- А-а-а…А ты? -
Это был вопрос к писателю.
- Дубильщик, гражданин
начальник. –
- Очень хорошо. А лет сколько?
- Тридцать один. –
Начальник покачал головой, произнес:
начальник
Ну ладно, видывал я и воскрешение
из мертвых. –
нарядчик
- Ну как? –
начальник
- Беру, - сказал начальник. – Все
равно, лучших не найдешь. Выбор
нынче небогат. -
Всех пятерых отвели на склад и выдали почему – то зимнюю
одежду, хотя на дворе уже стоял апрель. Все были очень
встревожены.
писатель
- Куда мы едем? –
спрашивает у нарядчика писатель.
нарядчик
– «На местную командировку, куда
же еще, - сказал нарядчик и показав
на человека в бекеше продолжил: – А
это ваш начальник будет. -
писатель
- Ну, кто тут что знает? –
Седой, похожий на профессора печник перечислял все
ближайшие командировки:
- Порт, четвертый километр,
семнадцатый километр, двадцать
третий, сорок седьмой…. Дальше
начинаются участки дорожных
управлений – места немногим лучше
золотых приисков.
Раздается команда:
- Выходи! Шагай к воротам! -
Все выходят и идут к воротам пересылки. За воротами стоит
большой грузовик, закрытый зеленой парусиной.
- Конвой, принимай! –
Конвоир делает перекличку. Писатель съежился, он
чувствовал, как холодеют у него ноги, спина…
- Садись в машину! –
Конвоир откинул край большого брезента – машина была полна
людей, сидевших по всей форме.
- Полезай! –
Все пятеро сели вместе. Все молчали. Конвоир сел в машину,
затарахтел мотор, и машина двинулась по шоссе, выезжая на
главную трассу.
Верстовые столбы уплывали мимо. Все пятеро сдвинули головы
около щели в брезенте, не верили глазам….
арестанты
- Семнадцатый…..- Двадцать
третий… -
считал Филипповский.
- На местную, сволочи! –
злобно прохрипел печник.
- Сорок седьмой, -
безнадежно пискнул вертлявый эсперантист.
- Куда мы едем? –
спрашивает писатель, ухватив чье- то плечо.
- На Атке, на двести восьмом,
будем ночевать, -
говорит кто-то из заключенных.
- А дальше? –
- Не знаю….Дай закурить. -
Грузовик, тяжело пыхтя, взбирался на перевал Яблоневого
хребта...... Впереди у писателя были еще бесконечные
пятнадцать лет колымских лагерей…
Крист и Андрей прощаются с Эрнстом и Петром. Они крепко и
горячо обнимаются на прощание. И вот вертолет, постепенно
уменьшаясь, исчезает за горизонтом. Крист и Андрей на
автобусе добираются до Сосногорска, до железнодорожного
вокзала. Уже ночью они, договорившись с проводником, садятся
в купейный вагон поезда, следующего по маршруту – Москва –
Воркута.