[Проза] В дороге
Автор:@abcalan
Редактор:@mirta
Обычные думы русского человека в дороге, если он болеет душой за страну, если он этой стране отдал свои лучшие годы, если он хочет, чтобы жизнь стала лучше для всех, а не только для воров, взяточников ибе-не-фи-ци-а-ров!
Июльское утро. Спать и ни о чём не думать. Но надо ехать.
Современная машина баюкает и уносит в тёплые и мягкие миры. Я устал за много дней деревенской жизни: то из-за компьютера не выхожу сутками, то картошкой занимаюсь, то внуки понаедут. Жизнь привычная. Но уже ощущаю жёсткость, а годы не те, теплоты и мягкости требуют. Опять же: какой это возраст? Всего-то четыре года на пенсии. Совсем молодой. Вот только иногда иду где-нибудь и замечаю: все меня догоняют, а я – никого…
Хорошо Кольке Рожкову или Лёхе Лопатину. Писать ничего не надо. Их дело поговорить, они это любят. Мы почти ровесники, но у них и пенсии какие-то навороченные, и машины личные есть, и на здоровье не жалуются. Государству служили, заработали и натаскали. У меня – бумаги и болезни.
В город с утра едем. Лопатин предупредил, что у Рожкова с ногами проблема. Спина стрельнула, ноги отказали. Мы его на переднее сиденье усадили. Беречь будем.
На конференцию нас вызвали. С недавних пор мы в новой партии. Политику наш человек не любит по одной причине: не понимает и не приспособлен к ней. Политика – это конкуренция, остальное – впустую.
Наша партия – первая партия, которая нам нравится по всем статьям и со всех сторон. У нас, дураков, есть надежда, что именно наша партия очень скоро станет ведущей в стране. Лично я давно поставил цель: остаток жизни отдать молодым. Ну и Кольку с Лёхой на это дело подталкиваю. Победа не в ругани, а – в умении конкурировать. Куда нам, пенсионерам, переть? Подпереть можем. Наверное, над нами смеются. Даже в партии…
-Что за бардак устроили эти бакланы! – восклицает Лёха, выруливая на трассу, обращаясь ко мне и Кольке. Чёрные, как мне кажется, болгарские, глаза, волнистые с проседью чёрные волосы, густые брови, даже большой нос – всё в Лёхе клокочет гневом и жаждой справедливости. Как будто он хочет добиться этой справедливости немедленно и обязательно для всех. Иначе, жизнь сразу становится бессмысленной.
Трудно южанина остудить. Душа его изливает жалобу за жалобой. Мне это знакомо много лет. Лёха приводит факты, аргументы, примеры. Родился, видимо, таким. К этому трудно привыкнуть. Наверное, я тоже из той же породы. Почему и дружу с Лёхой. Вполне возможно, что с моим здоровьем и сердцем я бы давно был на том свете, спасает то, что полжизни укрощаю ум. Шаматхой занимаюсь. Ведь ум человека – мириады скачущих и прыгающих обезьян. Сейчас они проявились и скачут безудержно в голове Лопатина.
-Ты опять за своё! Исправить хочешь? – ехидно вступает в разговор Колька Рожков, поворачиваясь ко мне и, как бы ненароком, прося одобрения. Белёсые брови и выцветшие глаза, где ничего голубого почти не осталось, светлое, стареющее, слегка вытянутое, лицо, проплешина в обрамлении белого пушка – всё в Рожкове как будто удивляется, но я знаю, что за этим удивлением всегда скрыты расчёты местного человека, привыкшего во всём усматривать свою выгоду. Иначе у нас нельзя, климат слишком суровый.
-А ты посмотри, что эти бакланы творят! – локочет Лопатин уже спокойнее, ведя свой джип по ровной трассе.
-Чего смотреть-то? Ну, бакланы они, всё поклевали! И что с ними делать? Вот вчера по телевизору… Ты видел?
Зелёная и влажная после вчерашнего дождя степь залита тёплым жёлтым сиянием утреннего солнца. Небо голубое, омытое, ясное. Далеко чернеет неровная стена соснового леса. Воздух чистый, не надышаться!
Обезьяны Лопатина и Рожкова, как и всегда, завертелись и схватились крепко. Вопросы и проблемы самые разные. Они скачут по Сирии, Украине, промышленности, сельскому хозяйству, пенсиям, футболу, чиновникам, начальникам, областям, районам, деревням, падающим боингам, преступлениям, олигархам, истории, Александру Невскому, Чингисхану, родственникам, соседям, президентам, огурцам, теплицам… Враз, с разных сторон, без пауз, непредсказуемо. Каждый после фразы поворачивается ко мне, прося, если не поддержки, то хоть одобрения, кивка. Не уверены что ли ни в чём?
Лёха строчит без остановки, как следователь. Его обезьяны непрерывно срывают и швыряют бананы. Колька парирует, пытаясь выстраивать логику, как адвокат. Его обезьяны моментально ловят и глотают мелькающие бананы. Возникшая в моей голове обезьяна отмечает, что каждый из нас весит более сотни килограммов. Три с лишним центнера на джипе.
Пробую проявить какой-нибудь образ и сосредоточиться. Медитировать. Не выходит. Почему-то вижу милицейские фуражки. И тут, уже засыпающий, вспоминаю, что друзья мои до выхода на пенсии занимали в правоохранительных органах большие звания и должности, имеют богатейший опыт работы в расследовании уголовных и экономических преступлений. Полковники… Они и сейчас ярко выделяются из толпы: прекрасно знают юриспруденцию, чутко следят за изменениями в законодательстве, работали и следователями, и адвокатами, и судьями. Теперь они организовали местное отделение партии и заняты политикой на районном уровне, хотя столица продолжает заваливать проблемами…
Люди, на которых жалуется Лёха и с которыми заседает Колька, намного младше их. Они, как и чиновники по всей стране, бывшие строители, агрономы, зоотехники, инженеры, перешедшие в разряд удачливых и неудачливых чиновников и менеджеров. Как и положено им, пилят бюджеты, разрабатывают схемы для получения откатов. На самом деле их любой ОБХССник из райотдела моей молодости приструнил бы.
Все жалобы бывших полковников и генералов, работающих в системе власти региона, нынче адресованы бывшей преподавательнице, которую пронесли по головам людей до высокого поста руководители и функционеры разных партий, иначе говоря – партийные авторитеты, презирающие народ и в ответ презираемые народом.
Теперь эта мадам никого не слушает. Какое ей дело до каких-то жалоб, грязных и пыльных районов и деревень, их руководителей, тем более – людей, живущих в совершеннейшем безденежье. Вон, депутаты госдумы и то выше её получают – по полмиллиона в месяц. министры по два миллиона в месяц, начальники нефтяников и газовиков – по миллиону в день. Они – бе-не-фи-ци-а-ры, а она ещё нет. Несправедливо!
Будет мадам думать о тех, кто одну красненькую в месяц на семью имеют? Подражая своим кураторам, обороноспособность свою она укрепила крепко: ни одна жалоба не пройдёт и не потревожит, а потому – всё спокойно, развивается, процветает. А что ещё требуется?
Во времена моей молодости на этих бенефициаров никто бы и внимания не обратил, до того серые людишки, хотя вредные и жадные…
Голоса друзей становятся глуше. Машина идёт мягко, усыпляет.
Продолжаю проваливаться в сон, где клубятся мысли и образы, которые на этот раз проявляются уже как часть мутной и ватной темы, которая разрослась в кучу-малу, в какой-то дикий исторический ужас из прошлого и настоящего. Это глобальная система равнодушного разора из прямоугольных кабинетов с одними и теми же обитателями и набитых рычащими существами зарешеченных камер, обшарпанных стен и заборов, подъездов и квартир, пропахших кошачьей, собачьей, человечьей мочой. Система эта с громадными эверестами мусора, толпами первых, вторых, третьих и последних секретарей и разных президентов, рабочих и работниц, крестьян и крестьянок, чиновников и бандитов. Там изысканные диваны и кресла соседствуют с табуретками и солдатскими койками. Этот ужас наворочен из всего немыслимого и невообразимого, но реального, существовавшего и существующего.
Диалоги Рожкова и Лопатина возникают из этого ужаса, а сами они где-то внутри этой кучи-малы. Их не видно. Там – все мы. Там прошлое и современность каждого из нас…
Неожиданно появилась мысль о том, что грех указывать на недостатки человека и страны. Не очередная ли обезьяна? Потом вдруг отчётливо возникли события тридцатилетней давности. Там те же приматы, из которых родились сегодняшние. Вот женщина с выпирающими отовсюду кустодиевскими формами и округлой кормой шириной почти в метр, возглавлявшая профсоюз и одновременно орудовавшая в бухгалтерии художественного фонда города NN. Она постоянно «строила и воспитывала» моих друзей – художников и скульпторов, выпускников институтов им. В. И. Сурикова и И. Е. Репина. Кстати, трудами этих мужчин (не мужиков!) и существовал оживший в моей памяти фонд и все его работнички, включая и «воспитательницу» с кустодиевскими формами.
Говорят, что крепость итальянской граппы от 36 до 55 градусов, но однажды мы неделю вдохновлялись виноградной чачой, то есть граппой Северного Кавказа, доставленной Эдиком Галстяном. 80 градусов мы только номинально разбавляли речной водой. Потом нас вызвали на разборки в профсоюз. Высокий и нескладный Володя Литвин долго и недоумевающе смотрел на «воспитательницу», пытающуюся «построить и воспитывать» перед собравшимися членами профсоюза (бухгалтерами, машинистками, слесарями, столярами, сторожами) бородатых и помятых со всех сторон художников. Неожиданно Володя крепко облапил за мясистые щеки женщину и, притянув к себе смачно поцеловал её взасос в красные губы, потом отбросил «воспитательницу» и, оглядев собравшихся, добродушно изрёк, икая после каждого слова:
-Я же люблю вас, волки позорные!
Такое у него было любимое выражение. После такого вступления он молча, нетвёрдой походкой, освободил собрание. До того его мутило. Придя в мастерскую, Володя рухнул на диван и проспал два дня. Очнувшись, объявил, что у него был сильнейший прилив крови в пещеристые тела. Сказал так, что даже можно было представить процесс в разрезе.
Сквозь сон и ровное урчание двигателя слышу ненавистную мне блатную музыку. Кажется, Лопатину и Рожкову надоело заниматься политикой, обсуждать подполковника, правящего страной. Они включили магнитофон, мгновенно загремел шквал, вырвавшийся из накопленного историей ужаса. Шаматха не помогает, образов нет, трудно укротить обезьян, возникающих самопроизвольно в России. Почему вдруг вся страна, поголовно, возлюбила дичайший шансон и уголовщину? Нежели поэзию, как признавался Есенин, читают только еврейские девушки? Почему тут невозможно ничего сделать? Литература знает ответы. Возникают строки Кабанова, с которым дружу в Facebook,
Потому, что хамское, блатное –
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем иное
называли Родиной своей.
Ненавистный мне шансон и глупейшие слова исчезают с первой строкой Кабанова, потом откуда-то издалека возникает еле слышный, почему-то печальный, голос Высоцкого:
Мы не сделали скандала,
нам вождя недоставало,
настоящих буйных мало,
вот и нету вожаков.
Образы для медитации определились и проявились. Других у меня нет. Они возникли в результате, как сейчас модно выражаться, когнитивного диссонанса, дискомфорта, возникающего во мне от современности, особенно от её звуков. Представления появляются как антитеза бесчеловечности, как барьер и защита от расчеловечивания. Как и всегда: либо придётся существовать, либо жить.
Как и всегда: впереди много встреч и мероприятий, союзы московской жадности и местной нищеты, объединения амбиций и финансов, схватки дураков и уродов, подлецов и сатрапов, богатых и бедных, офисных незнаек и знаек с умными видами, но всюду будет действовать единственно возможный и бессмертный принцип взаимоотношений в этой стране: «Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак!» Из этого принципа снова и снова будут выскакивать нескончаемые потоки обезьян, которых придётся усмирять, усмирять и усмирять до тех пор, пока не иссякнет и не исчезнет сам принцип, возведённый тысячелетним рабством. И тогда станет понятным, что империя находится в огромной и прекрасной цивилизации, как злокачественная опухоль, а не наоборот.
Полагаю, что тому, кто уже есть, надо быть. Всегда.
Уже полдень. Машина мягко катит по асфальту. Скоро начнутся дорожные забегаловки, я слышу голоса Преображенского и Борменталя: «Бог знает, чего они туда плеснули… Всё, что угодно… И я того же мнения…»
В голове срабатывает сигнал – пора просыпаться: Колька уже посапывает, наговорился и спокойно спит, а Лёха от монотонной езды, шансона и своих дум может уснуть. Надо говорить с ним.
Со всеми надо говорить…
