Флагелланты Альберабелло

Не так давно Альберабелло была совсем не той процветающей деревушкой, что есть сейчас. Не было там ни смеющихся лиц, ни веселых кабаков, подобных тому, где сидим мы… В те времена, казалось, само солнце ушло из деревни, оставив лишь серость, слякоть, надрывные молитвы и кислый запах крови, стоявший в воздухе.
Те из вас, кто бывал там, наверняка помнят черные, обгоревшие руины неподалёку от торгового тракта. Не знаю, как вам, а мне стало не по себе от одного взгляда на черные, оплавившиеся от жара камни — пористые, неизвестной природы. Не похожи они ни на песчаник, ни на гранит, ни на мрамор. Когда-то на месте этих руин был монастырь ордена флагеллантов, а деревушка была лишь крестьянским наделом, обеспечивавшим их пропитание. Каждый вечер процессии обвешанных веригами и хоругвями монахов, истязавших свою плоть, проходили по единственной улице Альберабелло. Они бились в экстазе, молили Господа о пощаде, об избавлении от чумы и лили кровь на слякотную проселочную дорогу.

Флагелланты не были в новинку ни тому времени, ни тому краю. Всепокайники ходили по городам, плоть умерщвлялась хлыстом, цепью и острой бритвой. Тогда казалось, что Господь окончательно отвернулся от своих детей и обрушил на них, как во времена оно, семь казней египетских. Но тот монастырь был странным. Казалось, будто монахи носили не робы, а мантии, и священные символы их не походили на те, к которым привыкли простые крестьяне. Но в таком многообразии орденов, сект и трактовок Писания кто мог заподозрить неладное?
Помимо чумы, свирепствовавшей по всей стране, именно в Альберабелло часто рождались дети с «царской болезнью». Стоило им поранить пальчик, как кровь шла не переставая, и огромных трудов стоило унять кровотечение. Монахи считали это свидетельством богоизбранности деревни и малышей, и часто священник-врач убеждал изголодавшихся родителей забрать ребенка в послушание в обмен на кое-какие поблажки. Так произошло и с семьей Густаво, дальний родственник которого сейчас — мэр Альберабелло. Они долго молили Господа о первенце, и тот, пускай и неохотно, ответил на их молитвы. Когда тот только родился, повивальная бабка будто бы случайно царапнула его уродливым своим ногтем, и кровь побежала не переставая. Незамедлительно в дом явился монастырский врач — коренастый, закутанный в робы и звенящий веригами монах, из-под капюшона которого была видна лишь массивная челюсть с фанатически тонкими губами. Требования его были облечены в самую угрожающую форму, и бедному семейству не оставалось ничего, кроме как согласиться на передачу сынишки в послушание по достижению отрочества. Мысль эта отравляла их зыбкое, убогое счастье на фоне беспощадной чумы и не менее беспощадного фанатизма. Сына они назвали Дино.

Спустя годы, родители выполнили свою часть сделки. Годы шли, Италия менялась, но Альберабелло, усыхающая в тени монастыря, будто бы и не была затронута переменами. Отдав Дино монахам, постаревшие супруги каждый вечер выходили из дома и тщетно искали среди обнаженных флагеллантов своего отпрыска. «Быть может, он еще не принял всех таинств?» — надеялись они. Но месяц шел за месяцем, а от их возлюбленного сына не приходило ни весточки.

Густаво собрал все свое крестьянское мужество и ранним осенним утром отправился в монастырь. Соседи заготавливали сено; они провожали его мертвыми глазами, пока тот приближался к черному, невысокому зданию из того самого кирпича. Он постучал дверным кольцом в дощатые ворота, привратник ответил не сразу. На уровне его груди открылось крохотное окошко, и согбенный, морщинистый старик, в котором, казалось, можно было угадать фамильное сходство с монастырским врачом, осведомился о цели его прихода.

— Я пришел повидать своего сына — сказал Густаво.
— Абсолютно невозможно — ответил старик. — По уставу нашего ордена…»
— Увы, я не знаком с уставом вашего ордена, — перебил его крестьянин, внутренне ужасаясь собственной дерзости. — Но я слышал, что даже монахиням-бенедектинкам разрешаются свидания с родственниками, а строже их ордена найти сложно.

Старик задумчиво пожевал губами и закрыл окошко. Густаво остался стоять у ворот, твердый в своем намерении узнать судьбу сына. Вытащив кремень и кресало, он закурил простецкую трубку с горьким табаком-самосадом. Спустя какое-то время, текшее для него, конечно же, с мучительнейшей медлительностью, окно отворилось вновь, и он поспешно вытащил ее изо рта.

— Заходи, — коротко бросил старик и принялся отпирать дверь.
Густаво набожно перекрестился, прежде чем ступить на святую землю. Запах стоялой крови, намертво въевшийся в землю Альберабелло, был здесь неизмеримо сильнее. Он проследовал за согбенным привратником по черным, лишенным всякого освещения коридорам, мимо зала для проповедей, где черный, отягощенный веригами монах, руками оттирал каменные плиты пола, покрытые толстым слоем запекшейся крови.
Густаво провели до жилых келий — и там была еще одна массивная дверь. В нее была вделана деревянная ширма, похожая на ту, что есть в исповедальных будках. Перед ней уже сидел, скрючившись, человек в монашеских робах.

— Дино, сынок… Это ты? — робко спросил того Густаво.
— Да, отец… — прохрипела тень. — Монастырь никогда не прогревается до конца, и по ночам в наших кельях так холодно… Я не могу толком говорить.
Густаво жадно слушал, пытаясь разглядеть в темной комнате, через резную ширму, лицо дорогого ему существа.
— Здесь живут суровые, но прекрасные люди. Наше служение еженощно спасает эту страну от греха и болезни, умерщвляя плоть, мы спасаем душу…
Они поговорили совсем чуть-чуть, потом прозвенел колокол, взывая к обедне. Дино простился с отцом и растворился в монастырском мраке, будто его и не было.
На выходе из монастыря Густаво униженно поклонился привратнику, пытаясь сгладить свою грубость, и остановился у обочины, глубоко озадаченный.
Дело было в том, что его Дино всю жизнь картавил, а у человека за ширмой была правильно поставленная речь, хоть и старался он употреблять деревенские словечки. Неужели за несколько месяцев монахи смогли так славно обучить его малыша? Родительским сердцем Густаво чуял неладное, но не знал, как ему поступить.

Шанс представился много позже: через несколько месяцев, когда крестьяне выстроились у монастыря, каждый со своей скудной десятиной. Монахи взваливали на себя мешки с провизией и удалялись в черные стены своего храма, оставляя за собой капельки крови. Один из них неловко оступился и подвернул ногу — и Густаво с быстротой змеи оказался рядом, подставив плечо. Тот будто б и не заметил, и вдвоем они медленно вошли под своды монастыря.

Монахи вереницей спускались в подвал, следуя друг за другом по винтовой лестнице. Густаво, бывший так близко к одному из них, кожей ощущал его полнейшую отчужденность от реального мира, и то была не обычная отчужденность чернорясника. Если в самом монастыре, сквозь узкие окна-бойницы хоть как-то проникал, то спуск в кладовую проходил в кромешной тьме, лишь лязгали вериги, шуршали робы, да усиливался запах крови. Где-то внизу, впрочем, теплился огонек.

Густаво потерял счет времени, ноги его онемели, когда наконец он ступил на ровный пол и помог монаху опустить поклажу на землю. Притворившись, будто поправляет развязавшиеся обмотки, он дождался, пока безучастные монахи не отвернутся, и юркнул за массивную, приземистую колонну, поддерживавшую потолок. Флагелланты, не дожидаясь его, поднимались обратно — так хозяева уверены в том, что скотина сама найдет свое стойло после многих лет послушания. Густаво аккуратно снял со стены жирник-коптилку и углубился в переплетение коридоров. Долго ему искать не пришлось.

Войдя в винный погреб, он застыл, пораженный. В чанах для давки и брожения вина были порубленные тела: в кровавом месиве ничего невозможно было разобрать. Рядом стояли бесчисленные бочки из-под кагора, но Густаво не сомневался в том, что внутри было отнюдь не вино. Кровавые монахи причащались кровью, кровью же они и восполняли пролитое на деревенских улицах «во спасение». Обезумевший отец взвыл и бросился к бочкам, выбивая их днища, ища в безумной надежде своего мальчика. Его жирник давно потух, но, казалось, кровь светится своим, особенным светом. По колено в крови он двигался через погреб, пока мятущийся взгляд его не привлекли мутные бутыли с растительным маслом, которое крестьяне отдавали монахам. Ведомый разрушительной жаждой мести, один за другим он опорожнял бутыли, поливая деревянные балки. Запыхавшийся, в крови и масле, он достал кремень и кресало, чиркнул раз, второй…

Пламя взметнулось мгновенно, будто подогреваемое Божьим гневом. Перед смертью Густаво, принявший смерть мученика и самоубийцы, успел увидеть, как выкипает из древних, пропитанных кирпичей монастыря, черная, пузырящаяся кровь…
Конечно, когда крестьяне смогли потушить пожар и нашли остатки кровавых оргий флагеллантов в нечестивых залах, они надолго запомнили горький урок. Больше в Альберабелло вы не найдете монастырей-паразитов — лишь честную, угодную Богу церковь. Гнев их был страшен, но вся монастырская братия исчезла куда-то, едва занялся пожар. Может, они сгорели вместе со своим домом… Хотя, возможно, они просто ушли, и поныне где-то, в какой-нибудь забытой Богом деревушке на окраине Италии, по улицам ходят воющие, лязгающие веригами тени, льющие наземь кровь, кровью же и питающиеся…