Ирония и судьбы. Часть 2

В «Иронии судьбы...», как известно, разумеется, всем, есть несколько песенок; музыка Таривердиева, слова Пастернака, Цветаевой, Евтушенко, Ахмадулиной, Михаила Львского и т.д. Зачем Рязанову нужны были эти песни, понятно: маленьким трагикомедиям маленьких жизней с их помощью придавалась значительность и дополнительный объём. Переживания персонажей, поддержанные поэзией, приподнимались почти до вечности. То же было проделано и в «Служебном романе»; когда героя, зачастую нарочито косноязычного, закадровая песня спрашивала: «...что с душой приключилось твоей? Как посмел ты красавицу эту, драгоценную душу твою, отпустить, чтоб скиталась по свету, чтоб погибла в далёком краю?» — мелкий госслужащий уже мог претендовать на место в трагедии Шекспира. Кроме песен, у Рязанова звучали и стихотворения, причём это были довольно длинные фрагменты (вещь по нынешним временам немыслимая; любой продюсер скажет, что подобные отступления "тормозят действие").

Кстати, практически утрачена эта традиция лирических комедий: не опускать персонажа всё ниже, и ниже, и ниже, вызывая у публики утробный смех, но давать ему фору, сострадать, осветлять его душевные движения и оправдывать его растерянность и нелепость.

А теперь — некоторые подробности, не такие весёлые, как в первой части (таки я вам её рекомендую), но не менее занимательные. Одна песня из «Ирония судьбы...» меня всегда немного напрягала и сбивала: «Я спросил у ясеня, где моя любимая». Если вчитаться в слова, забыв о киноконтексте, стишок-то сам по себе довольно глумливый. В сущности, это просто хохма по мотивам пушкинских вопрошаний королевича Елисея, а не исповедальный экзерсис. Слова о единственном друге — явный сарказм, поскольку друг, который увёл у ЛГ возлюбленную, по всем статьям редиска, нехороший человек. Тем не менее, Таривердиев написал самую нежную, самую грустную мелодию, и все привыкли; а раз привыкли — так, стало быть, и надо.

Но так — не было! Расскажу, как было. «Давным-давно, давным-давно, давным-давно».

Владимир Киршон, автор роковых вопросов к ясеню, осени и т.д., был молодым советским драматургом; вечно молодым, поскольку погиб в тридцать восьмом году, в тридцатипятилетнем возрасте. Он сочинил несколько посредственных пьес («Рельсы гудят», «Город Ветров», «Хлеб»...). Как человек дотошный, я попыталась изучить хоть какую-то часть творческого наследия; отыскала запись радиоспектакля по его пьесе «Чудесный сплав», но порох в моих пороховницах стремительно иссяк: натужная весёлость молодых советских учёных произвела самое гнетущее впечатление. Я сломалась на следующих репликах: «А тебе известно, что точка испарения магния лежит ниже точки плавления бериллия?» — «Известно! Я полтора года сижу на бериллии!» Тут я с бериллия решила срочно слезть и никогда к нему не возвращаться.

Была у него ещё одна невыдающаяся пьеса, «День рождения», в которой происходило нечто будто бы смешное. В спектакле звучала песня, специально написанная Киршоном (я, конечно, о словах песни) — «Я спросил у ясеня». И музыка работала именно на глумливость стишка — вероятно, это были "комические куплеты" в народном духе. Дело было в тридцать пятом году, чтоб вы понимали. Мелодию написал Тихон Николаевич Хренников, который тогда был совсем юн: ему было чуть за двадцать. Потом он повзрослеет, станет лауреатом трёх Сталинских премий, Героем соцтруда, много-много лет проведёт на посту председателя правления Союза композиторов СССР и так далее. (О Хренникове я могла бы написать отдельную статью; однажды я с ним выпивала, когда он был уже старичком, но статья была бы не только об этом.)

Хренников был качественным природным мелодистом. Я не просто так процитировала парой абзацев выше "давным-давно, давным-давно, давным-давно" — это его песенка («Меня зовут юнцом безусым») из фильма «Гусарская баллада», снятого тем же Рязановым. Однако при всей лёгкости и запоминаемости его мелодий — сам Хренников, увы, собственную песню про ясень напрочь позабыл. И все, кто мог помнить, что там звучало в тридцатые годы с театральных подмостков, умерли. А потом и сам Хренников умер. Тихон Николаевич был уверен только в одном: у него было гораздо веселее и ироничней, чем у Таривердиева. Есть ничтожный шанс, что где-то в архивах сохранились ноты (впрочем, будь это так, они бы давным-давно, давным-давно всплыли).

Вернёмся к Владимиру Киршону и его поучительной биографии. То, что в тридцать восьмом году его расстреляли — обстоятельство нерадостное, но, можно сказать, закономерное: ему покровительствовал Ягода, а когда разделались с Ягодой, Киршону было не устоять. Киршона зачислили в троцкисты в тридцать седьмом, через год после того, как он в числе прочих советских писателей подписал письмо с требованием расстрелять троцкистов. Перед расстрелом был подготовительный период унижений и порицаний. Советские писатели старательно прорабатывали его на своих заседаниях. Правда, не все, — Михаил Булгаков уклонился от мести, хотя имел право отыграться: Киршон, будучи в силе, увлечённо травил и его, и Зощенко. Соответствующее заседание драматургов, где Киршона показательно секли, Булгаков даже не посетил (жена его Елена Сергеевна записала в дневнике, что "раздирать на части Киршона будут главным образом те, кто ещё несколько дней назад подхалимствовали перед ним").

Булгаков отомстил Киршону ещё до его опалы, как литератор литератору, в рассказе «Был май», написанном в тридцать четвёртом. Киршон был выведен под именем драматурга Полиевкта Эдуардовича, и этот Полиевкт Эдуардович являл собой воплощение благополучия и причудливого богемного стиля тридцатых (Киршон после заграничного вояжа несколько выпендривался). «Я увидел его. Он стоял, прислонившись к стене театра и заложив ногу за ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками — шоколадного цвета пузырями штаны до колен. На нём не было пиджака. Вместо пиджака на нём была странная куртка, сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди — металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове — женский берет с коротким хвостиком. Это был молодой человек ослепительной красоты с длинными ресницами, бодрыми глазами». Далее Булгаков поиздевался над пьесой Киршона под названием «Суд» (опасное, пророческое название). Кстати, некоторые знатоки утверждают, что подозрительно смахивает на Владимира Киршона Иуда из «Мастера и Маргариты».

Теперь, когда в новогодние каникулы вы попадёте на комедию Рязанова и вместе с лирическим героем зададитесь вопросом, где же, чёрт возьми, его любимая — имейте в виду: всё куда безнадёжней, чем кажется, а ирония судьбы — в реальности штука куда более жестокая, чем в милом советском кино.