Не водевиль в трёх действиях. "Восемь отражений". Проза. Действие 2-е.
Достаточно длинный получился рассказ, поэтому я разделила его на три части. Мне кажется, так удобно. Прочёл одну главу и понял, хочешь ли продолжить. Первое действие рассказа можно найти здесь.
***
- Наконец-то, я умер, - рот произвольно извлёк поток звуков, и лишь через секунду включился мозг, оценивая все ощущения тела. Ему хватило пары минут, чтобы объявить меня всё ещё живым, а значит всё ещё несчастным. После смерти я не собирался в рай, но не ожидал вернуться в ад до боли знакомой комнаты, где я спал с самого своего рождения.
Однако, всё здесь стало по-другому. Моя мебель куда-то испарилась. Исчезло всё, кроме стула с обломанной спинкой. Вдоль стены, полукругом расположились восемь во весь рост зеркал, подмигивая мне безжизненным серебром. Даже стоя в считанных сантиметрах от поверхности, я не мог увидеть отражения, как будто меня не было в комнате. Сначала я испугался своего не присутствия, затем возникла уверенность, что это шутка, где я вынужден принимать участие, что всё вот-вот закончится. Я считался законченным реалистом, смутно понимающим, как может выглядеть чудо. Чтобы поверить, мне сначала необходимо было проверить, прикоснуться, попробовать на запах и вкус. То, что предстало передо мной, легко назвать чудесами, либо же галлюцинациями. Будучи ещё и законченным пессимистом, я предпочёл оправдать второй вариант, чтобы максимально приблизиться к привычному видению и чувствованию. Стены в помещении были чисты, никаких скрытых камер наблюдения. Обрадовавшись этому, я уселся на стул и прильнул головой к коленям.
- Что со мной происходит? – еле слышно бросил я в пустоту.
- Альберт, опять в комнате бардак развёл. Что это я вижу, стулья сломаны, верёвки всякие.
Только глухой или безумец не узнает голоса родной матери. Ни тем, ни другим я не являлся. Без сомнения это была она – моя мама. Когда я повернул голову, то увидел странное, необъяснимое, даже забавное явление. Моя родная мать торчала в зеркале, бесстрастно покуривая старую отцовскую трубку, разгоняя облака дыма веером. Ничто ещё меня так не удивляло, как этот фокус. Антонина Федотовна была женщиной в теле около девяноста килограмм, а сейчас я созерцал её совершенно плоское изображение. Я обошёл зеркало вокруг, но никакого секрета в нём не нашёл.
- Это возможно? – удивлялся я, тыча пальцами в стеклянную завесу. – Но, как ты? Невероятно!
Я ущипнул себя за нос. Было больно. Потом вновь обошёл зеркало, проглотившее мою мать.
- Альберт, уходить нельзя, пока не наведёшь здесь порядок, - снова сказала мама. Её приказной тон весь интерес к зеркалам спустил на нет, и я больше не задавал вопросов.
- А ты, как всегда, мама, замечаешь мелочи, а большего глаза не видят.
В этой запертой, глухой комнате было только одно занятие – общение с фантомными отражениями. Происходящее вполне логично могло оказаться сном, очень напоминающим реальность, но всё же сном, остановить который я не умел.
- Ты изволишь спорить? Из этих мелочей складывается жизнь, Альберт.
Я незаметно усмехнулся.
- Из этих, мама? Из этих мелочей чуть не сложилась смерть.
- Тьфу, на тебя. Что за серые мысли?
- А ничего другого в голову попросту не приходит. Видишь ли, я с детства приучен видеть теневую сторону света.
Мама сверкнула глазами так, что я чуть не ослеп и не упал со стула. Так она делала всегда, когда чувствовала себя оскорблённой.
- Желаешь предъявить матери? Чушь. Я воспитывала тебя по примеру бабушки. Этот пример достойнейший из всех достойных. Она, если помнишь, взрастила в одиночку меня и троих сыновей вдобавок. В свою очередь, я вложила в тебя равно столько же заботы и внимания, сколько получила сама.
Каждый серьёзный разговор я стремился прервать в зародыше, чтобы не стать молчаливым участником скандала. Противоречить Антонине Федотовне было для меня бесперспективным усилием, разве что могло усугубить и без того натянутые отношения. Но теперь, чувствуя себя хозяином сна, я мог впервые распределить роли так, как было бы удобно мне.
- В этом всё твоё воспитание, - тон я выбрал несколько угнетательский. – Я могу поведать о плодах твоего труда. Есть право считать, что положили на меня уже давно, и вот сейчас только я обнаружил. Именно положили, а не вложили, как многие захотят оправдаться в ответ. И теперь я вынужден тащить на себе всё это. Образ дурака и всезнайки, Богу верного и грешника до мозга костей. Стереотипная, даже мифическая жизнь. По образу и подобию кого? Ваньки или Васьки, мама? Я другой и всё у меня по-другому. Лучшее время прожито, а на плечах всё мёртвым грузом лежит неподвижно. С самого детства чувство вины не смолкая, твердит: «Несите меня, теперь я ваша!» Вот так и работаешь всю жизнь грузчиком бесплатно, с тюками на загривке, мама.
Я ожидал града укоров на голову, и мне было чем ответить. Сказал я далеко не всё.
- Ты бредишь и бередишь мою нервную систему, - обиженно, жёстко, но тихо проговорила мама. – Как ты считаешь, можно ли не любить единственного сына? Мне было трудно выносить тебя. Дважды чуть не потеряла. Я задавала себе вопрос. Почему, ну почему мой сын так хочет умереть? Прошло три месяца с зачатия. Всё вроде было хорошо, но я видела, как врачи шептались обо мне. Они думали, не выношу, но плохо оценили мои способности. Я всегда шла до последнего, а теперь мне предстояло идти ещё и за тебя. Вскоре доктор сообщил, что беременность две недели как замерла. Они меня не убедили, я отправилась домой и в больнице больше не появлялась. Мосток через нашу речушку совсем хлипкий стал, доски водой размочило. И надо же так совпасть, что именно под нами, Альберт, мост обвалился. Высоко падать, метров двенадцать вниз лететь. Ни один ребёнок не сохранится. В беременность я очень поправилась, тяжёлая стала. Так вот, когда мост провалился, я за поручни едва успела схватиться. Не ожидала от себя такой силы и терпения. Четыре часа подряд провисела, пока первый прохожий не показался. Потом два часа ещё пальцы разжать не могла. Замерший плод мой чудесным образом развивался, увеличивался и однажды появился на свет.
Тут же соседнее зеркало возродило в своей середине, буквально из неоткуда ещё одного человека. К сожалению опять женщину. Мария – это моя нынешняя пассия с благословения Антонины Федотовны.
- Альберт, вынеси, наконец, хлам... Мама недовольна.
- Какая приятность, - не скрывая сарказма, отозвался я. – А вот и Мария – наша фрейлина при дворе её величества.
- Да, я себе цену знаю. И тебе тоже знаю.
- Надо же, ещё не обручились, но уже породнились. Маму мамой называешь?
- Как быть иначе, если в твоём доме приятно встретиться лицом к лицу только с одним человеком. И это - безусловно, не ты.
- Безусловно, - повторил я.
Честно сказать, я сам не понимал, почему живу с ней. Иногда она была очаровательна. Наряду со стервозностью, какой-то врождённой тягой к пакостям и злословию, я находил в ней отголоски нежности, которые исчезали сразу после коротких мгновений близости. Ясно одно, что Марии рядом нужен был тот, кто смог бы укротить в её чреве змеиную сущность раз и навсегда. Возможно, она ждала, когда я ударю, и тогда покинет меня навсегда. Хотя готова ли была она бросить мою мать?
Женщин я не бил принципиально. За всё время только и нажил один неразрушимый принцип.
- Вот присосались горгоны к парню. И у меня в своё время крови отпили так, что до сих пор не могу жажду утолить. Жидкости не хватает. Давай, сын, на брудершафт.
Мужчина в зеркале, назвавший меня сыном, откупорил бутылку пива и одним глотком отпил половину содержимого. От него здорово несло потом и похмельным перегаром.
- Фу, отодвиньтесь подальше, - вскрикнула Мария, зажав нос двумя пальцами, и усиленно замахала перед лицом свободной ладошкой.
Вот это была нестерпимая доза неожиданности и последняя капля в чашу моего терпения, и без того переполненную сюрпризами. Я вновь переосмыслил происходящее, и вспомнил, как часто самоубийцы сходят с ума. Стал ли я одним из них? Если да, то где врачи? Меня же должны лечить. Я требую, чтобы меня лечили! Уставшее от жизненных забот воображение может представить всё что угодно. Но я достаточно хорошо себя знал, и имел основание считать свою фантазию неспособной породить дурацкие говорящие зеркала с людьми, сидящими в их желудках.
Я бросился к двери и стал тарабанить со всей силы, бил ногами по стенам. Мои удары должны были оставить на штукатурке хотя бы минимальные увечья, но стены оставались целыми и невредимыми.
- А ты головой, сынок! – сострил папа, лица которого я не видел с 13 лет. Он бросил меня. Улизнул, чтобы теперь вернуться и помочь пьяным советом?
Я бежал на него стремглав, вернее, на его отражение, желая либо убить, либо выпотрошить жалкие крохи любви, которых мне так не хватало. Зеркало могло бы рассыпаться на осколки, но лишь ничком упало на пол со звуком «Пух», будто вместо пола под ногами расстелили перину.
- В таком положении меня стошнит быстрее. Верни меня на место, Альберт.
- Семён? Теперь тебя можно узнать только по запаху, - сказала мама, улыбаясь чему-то не только губами, а внутри своего тела. Она, наверняка, простила его, а я пока не мог.
- Папа ... папа, - слово, непривычное для уст, давалось мне с трудом. – Ты ведь тоже своего рода самоубийца. По всему видно, гены у меня ни к чёрту. Благо я – не только гены.
- Стыдно тебе? А за отца ли стыдно, сын? Кому какое дело до чужой жизни. И правильно, свою бы успеть прожить, да ещё бы не абы как. Я ведь не от сладкой жизни запил и превратился в того, кто сейчас перед тобой стоит. На улице родился, здесь и доживаю. Я же пять лет таскался по океану в подлодке при одноухом, контуженом капитане, и двадцати уличных отпрысков, таких же сопляков, как сам. Я веселился от души, каждый день, словно последний встречал. Пил, ел, дышал на посошок. Ждал смерти, а её так и не настало. И видно в привычку вошло ждать её. В день грядущий так смотреть и не научился. Всё сегодня, да сейчас, да сию секунду. Когда с лодки на берег окончательно сошли, так качало ещё неделю, ходил, как ненормальный. А потом раз и перестало. Гляжу, не шатает, и ну как не в своей тарелке очутился. Все симптомы морской болезни, только на суше, когда дурно от того, что твёрдо на ногах стоять можешь. Такая тоска обвила шею. Не о былом вдруг вспомнил, а будущее перед лицом прокрутил. Скажу так, сильней страха не испытывал. Стал понемногу забываться, чтоб реальностью не мучиться. Сам знаешь, какой от неё холод по венам. Мне хотелось всегда быть пьяным.
Отец устало заглянул в пустую бутылку, пошарил взглядом по дну и спрятал её во внутренний карман куртки.