Земляника (алмазная сказка)
После небольшого перерыва, продолжаю знакомить уважаемых голосян с алмазной сказкой, публикуя отрывки из неё. В представленных ранее фрагментах (манифест Зелёного Бойца, Детство, дом-корабль, головорез Весна) были изложены только потоки сознания героев произведения, и у вас могло возникнуть впечатление, что вся сказка написана в таком же ключе. Вовсе нет. Присутствуют в ней и диалоги, и действия. Поэтому пока ещё на дворе весна, предлагаю вашему вниманию весенний отрывок из «Земляники».
Так я слышал однажды, как на золотом крыльце сидели: Мальчик, Дерево, Зеленый Боец, Серебряный Жук, Белк, Ёжик, Машуня и кто-то еще в синем плаще и босиком. Был чай. Ёжик строгал прутик.
- Ты осторожно с ножом-то, - сказал Серебряный Жук.
- А что?
- Ничего.
Зеленый Боец поднялся и надел пилотку:
- Ну ладно. Я пойду, пожалуй.
- Ага, иди, - равнодушно отозвался Дерево. Белк обиделся и поскакал догонять Бойца.
- Дерево, ты - пень, - сурово отчеканил Жук. Он пыхтел и обливался чаем.
- Давай, я тебе помогу, - предложил свою помощь Ежик.
- Мы сами с усами.
- Чего врать-то.
- Я не пень.
- А кто же ты?
- Да давай помогу.
- Отстань.
- Я просто рассеянный.
- Ой, он рассеянный! Ужас какой.
- Да помолчишь ты или нет?
- Я?
- Ты.
- Я - нет.
- Тогда я не ручаюсь за себя.
- Вот это искренне.
- Ты доведешь меня до самоубийства.
- Это большой грех...
- Видишь?
- ...но церковью не запрещается.
- Как так?
- Церковь не запрещает самоубийства. Ты свободен в выборе поступков. Но это большой грех, и ты будешь наказан.
- Откуда ты набрался такой ереси?
- Просветили.
- Жук, тебе помочь или нет, ты ответь толком, не мучай.
- Нет, не надо.
- Ты хорошо подумал?
- Да, хорошо. Лучше не бывает.
- Ну, тогда прости.
- За что?
- За доброту мою.
- И ты меня прости.
- А ты – меня. Я погорячился.
Они расшаркались, и Жук поднялся в небо, держа курс на березовую рощу. Потеряв оппонента, Ежик смолк. Молчание длилось минуты четыре, хотя Дерево успел выпить две чашечки чая.
- Может, поиграем во что-нибудь?
- А во что?
Вопрос был неожиданным и метким. Дерево налил третью чашечку.
- Да-а, - протянул Ежик. Дерево хмыкнул. Мальчик отряхнул с коленок крошки и поднялся:
- Пойдемте, погуляем по лесу.
Машуня сбегала на веранду и вернулась с кистью и красками. Часы на стене зафиксировали полдень. Через несколько мгновений над их головами пролетело раскаленное ядро и, не дотянув метров восьми до речки, развалилось. Запахло порохом.
- Сейчас рванет, - потер ладони Дерево.
- Нет, - ответил Мальчик.
И оно, в самом деле, не рвануло. Дерево засвистел "Партизан Полной Луны". На его свист слетелась стая грачей.
- Грачи прилетели, - заметил Ежик.
Из-за бугра воровато выглянул известный художник и, стукнув себя по лбу, что-то быстро записал в блокнот.
Дерево выразительно втянул носом лесной воздух:
- Весной пахнет! Ах!
Солнце в небе повернуло ручку напряжения на два деления к плюсу: отчего внизу стало значительно теплее. Мальчик снял курточку и повесил на вешалку. Моментально в оттопыренный карман забрался взъерошенный воробей.
- Чик-чирик, - сказал воробей.
- Хорошо-то как, - радостно воскликнул Ежик и свалился в незамеченный под снегом ручеек. В созданных им брызгах на секунду вспыхнула радуга и раскрасила весь мир в свои неисчислимые цвета. Дерево стоял оранжевый и ничего не понимал. Потом брызги вернулись в землю, не имея сил сопротивляться ее законам, радуга погасла, и все стало обладать обычным цветом. И Дерево вторично ничего не понял. Чтобы скрыть свое смущение, он принялся читать наизусть Бродского:
- Плывет в тоске необъяснимой
Среди кирпичного надсада
Ночной кораблик негасимый
Из Александровского сада...
Фортепьяно выводило странные звуки, струны гудели на разных частотах, большинство которых не воспринималось ухом. С шумом и смехом компания бродила по лесу и играла в снежки остатками потемневшего снега. Но руки вскоре замерзли, а ноги промокли.
- Пойдемте домой погреемся.
- Пойдем.
Сохнуть приятнее, попивая чаек, и вдвойне приятнее - покушивая земляничное варенье. Если кто сомневается в этой истине - пусть проверит ближайшей весной. Вот Лагранж, умирая в 1813 году, не сомневался, хотя никому и не сказал об этом. А жаль. Среди математиков он широко известен и обладает большим авторитетом.
- Вспомнить хотя бы его пресловутую теорему, - залюбовался земляникой Ежик.
- Попробуй.
Ежик растерялся. Что ему предлагается попробовать: вспомнить теорему или варенье? Решив, что право выбора предоставлено ему, он погрешил против истины и потянулся к баночке, парадоксально подтверждая то, отчего отрекся.
Вечерело. По темно-синему небу плыли белые облака. С крыш капало. Дерево зевал. Машуня убирала со стола. Мальчик старательно помогал ей в этом. Ежик снял со стены скрипку и провел пальчиком по струнам.
- Николо Паганини, - объявил Дерево, - каприсы.
Все захлопали и приготовились слушать. И Ежик заиграл. Первый раз в жизни. Да и скрипки этой здесь никогда не висело, а Дерево не знал имени великого маэстро, но в этом ли суть? Наверное, нет. Тогда в чем же? Вот еще один достойный вопрос.
Звуки вызывали цвета, провоцируя шестое чувство и, уплывая в печную трубу, растворялись в ночном воздухе. Месяц Март вглядывался вдаль, выискивая приближающийся Апрель, и нетерпеливо ворчал, косясь на часы: "Ну, куда же он запропастился?". Но некому было отвечать, поскольку никого не было рядом. Вот так. Дык.
Ты спросишь меня:
- Tell me why?
На что я отвечу:
- Because.
И сразу все поймешь. Ты запрыгаешь, радостно хлопая в ладоши и щелкая языком. А соседи решат, что ты сошел с ума, и вызовут "скорую помощь". Но их решение будет неверным, поскольку они не смогут учесть области твоего определения, и тогда ты спокойно и невозмутимо поставишь им по два балла и пойдешь домой. Но где твой дом? Здесь? Или там? Возможно, что его вовсе не существует, возможно, он - везде, и ты лишь переходишь из комнаты в комнату, включая и выключая свет.
Это будет сентиментальный и чудной фильм, где все главные роли будешь исполнять ты, а второстепенных - просто не будет. И не будет зрителей, сумевших бы правильно понять и оценить твое детище. Не будет цветов, чтобы усыпать твой путь к гудящему троллейбусу. Не будет свечей, чтобы выразить боготворение тебя. Из всего, что может быть, будешь только ты. Все остальное останется где-то в потенциальности. Ты - here, there, everywhere.
Но ты недоверчиво смотришь мне в глаза и бормочешь: "Why? Why?" А я молчу в ответ. Что может быть однозначнее молчания? Это вопрос. Но кто решится произнести его вслух?
