Автопортрет

Художник жил рядом со мной много лет, но я этого не знал. Знакомство наше оказалось чистой случайностью и чуть не стало роковым для человека, о котором я хочу рассказать.

К вечеру я возвращался домой, измотанный долгим ожиданием в приемных различных начальников, у которых брал информацию для предстоящей статьи. Я поднимался по лестнице на свой этаж, как вдруг на одну из площадок выскочила бледная испуганная девушка. Увидев меня, схватила за рукав плаща и потащила в квартиру, где я раньше не бывал. Пройдя через огромный холл со многими дверьми, мы оказались в еще большей гостиной, стены которой были сплошь завешены картинами. Во мраке прикрытых жалюзи, в самом центре комнаты, у круглого резного стола в инвалидной коляске сидел посеревший от сердечного приступа мужчина лет пятидесяти; я автоматически отметил аккуратную стрижку и седые виски. Вдвоем мы уложили его на диван, я вызвал скорую и, коротая ожидание, разговорился с девушкой. Она была соцработником из местного собеса, звали ее Леной, она выходила в магазин за продуктами, а когда вернулась, увидела Пал Палыча и растерялась…

Когда приехала скорая и мужчине оказали первую помощь, я тихонько выскользнул из квартиры и ушел домой, так как помочь больше ничем не мог.

Прошло несколько недель, и случай этот я бы уже никогда не вспомнил, но однажды столкнулся с Леной на лестничной площадке. Оказывается, Пал Палыча только на днях выписали из больницы, и он хотел бы познакомиться с человеком, который помог ему в трудную минуту. Отличившимся я себя не чувствовал, но на чашку чая зайти согласился.

Мужчина был художником и сразу заговорил со мной об искусстве. Голос у него был низкий и сочный, короткими, содержательными фразами он раскладывал все по полочкам, ни в чем не сомневался, умело оперировал датами и фактами. Он спросил только мое имя, и больше ничего – для него этого оказалось достаточно. Я понял, что ему нужен слушатель, но не собеседник.

Потягивая из хрупкой фарфоровой чашки чай, Пал Палыч говорил о следующем. Сначала о кубизме и разложении предмета на плоские грани, о неприятии авангардизма, слишком большом упоре на выражении формы, доведения эстетического начала до абсурда и далее в том же духе. Больше всего он восхищался импрессионизмом, стройной системой «пленэра» – мазками «чистого цвета», воссоздающими, словно в сказке, рефлекс природы и цветные тени. Долго говорил о Ренуаре, Мане и французской живописи вообще. Где-то спустя полчаса осекся на полуслове и извинился, слегка засмущавшись. Чтобы как-то развеять возникшую паузу, я попросил его показать свои картины. Пал Палыч развел руками – смотрите, они висят повсюду, в каждой комнате.

Картин было около сотни, и они меня поразили. Все они были написаны маслом, образно, живо, поражали игрой красок и каким-то туманным непостоянством – настолько были оторваны от действительности. По этим картинам можно было проследить всю мифологию и историю человечества со дня его сотворения. Это были целые сюжетные комплексы; к примеру, фрагменты древнегреческой мифологии: Парис стоит в раздумье у оливковой рощи, держа в руке легендарное «яблоко раздора», а перед ним в ожидании застыли три олимпийские богини; более всех выделяется Афродита с золотым поясом – будущая избранница с лукавой улыбкой. Далее – похищение Парисом Елены, жены спартанского царя Менелая: черный корабль, уходящий вдаль. Вслед за этим эпизоды многолетней троянской войны и целая серия странствий Одиссея. Надежда и уверенность на лицах пятидесяти героев-аргонавтов – им предстоит долгий и опасный путь через три моря за золотым руном, но они знают, что боги на их стороне – рассекая темные волны, «Арго» быстро скользит вперед. А вот мрачный лабиринт царя Миноса, где в закоулках коридоров ждет очередную жертву пожиратель людей, бык-человек Минотавр, и к Криту на заходе дня подплывает ритуальный корабль из Афин, где, до смерти напуганные, сидят прекрасные юноши и девушки – скорбная дань Минотавру.

Природа на картинах имела необычайную связь с людьми – она звучала в унисон с их радостью, горем, страхом. Бледна пыль широкой товарной дороги, где на обочине, в темно-зеленых зарослях травы, под сенью густой акации лежит с перерезанным горлом персидский царь Дарий; белое лицо искажает гримаса пережитого ужаса. Сидя на резвом Буцефале, с разочарованием глядит на мертвое тело молодой Александр – поджав губы, он досадует на то, что не успел сам настичь и убить Дария. Внимательно всматриваясь в неравную битву Ганнибала с римлянами, мне начинало казаться, что карфагенские воины взаправду движутся – настолько удачно были подобраны цветовые переходы и плавность линий. Желтый песок стелется по Синайской пустыне, и такие же желтые, полупрозрачные фигуры иудеев бредут по нему, обреченные за неверие на погибель, но в черных глазах-маслинах еще колеблется призрак земли обетованной, земли, которую увидеть им не суждено.

Серии картин закончились, и начались отдельные отрывки некогда значительных событий или просто изображения быта давно канувших в забвение народов. Дикие ритуалы Древнего Шумера перекликались с вавилонскими праздниками ритуальной проституции и приношениями людей великому богу Аммону. На праздниках Диониса скакали вечно пьяные менады, белая волчица вскармливала младенцев Ромула и Рема, а католическая инквизиция жгла на кострах колдуний… Конквистадоры тащили через реку сокровища майя, которые расползались по сторонам и исчезали в мутных водах, красных от пролитой крови…

События сменялись с бешеной скоростью, перескакивая с континента на континент, краски мельтешили – то бледные, то яркие, словно брызги бисера, – пролетали столетия, целые эпохи, умирали и возрождались цивилизации. И, наконец, я остановился перед последней картиной, единственной картиной-абстракцией. Это было изображение маленького зеленого острова среди бушующего, злого океана, в котором прозрачной дымкой мелькали образы нашего реализма: автомобили, заводы, войны, плачущие дети, чиновники, политики, вязкий мрак, невообразимые гротески, навевающие безысходность… На острове сидел Пал Палыч собственной персоной и, не глядя по сторонам, выдувал губами большие пузыри, в которых все те же фрагменты, которые до этого я видел на остальных картинах. И внизу подпись: «Автопортрет».

– И это все, что вы написали о современности? – спросил я, пораженный.

– И этого много, – ответил Пал Палыч, с любовью оглядывая свои картины. – Что мне дала эта жизнь? Ничего, кроме инвалидной коляски, когда мне стукнуло десять лет. Рисовал я и раньше, а вот историей стал заниматься именно тогда. И с тех пор ушел из этого мира. У меня, как видите, есть другой. И я этому очень рад. Верите?

– Верю, – сказал я, глядя на последнюю картину, в которой очень четко прослеживалась аллегория его жизни. Потом мы попрощались, и я ушел домой, еще некоторое время вспоминая удивительного и странного Пал Палыча.

А где-то через полгода, гуляя по городу, я забрел в маленький сквер, где художники продавали свои картины. Среди стандартных пейзажей, натюрмортов и абстракций я сразу выделил красочные картины на библейские и исторические темы. У картин стояла кучка народа, продавал их прыщавый толстяк, заламывая огромные цены. Я сразу узнал эти картины, этот живой цвет, плавность линий, фрагменты, образы, сочетания; я вспомнил Пал Палыча. Перед глазами пронеслись стены комнат, увешенные картинами, парализованный мужчина с седыми висками в коляске, ласковый взгляд, устремленный на полотна, его спокойный голос и робкая улыбка.

– Как поживает Пал Палыч? – спросил я у толстяка, который яростно торговался за небольшой набросок, изображающий Асфоделевые луга Аида и бесконечные тени умерших, бродящих по полю мук.

– Какой Пал Палыч? – не понял толстяк.

– Ну… автор этих картин.

– А-а, автор… Помер он. Инфаркт. Картины на продажу. Ясно?

– А вы что, родственник?

– Родственник, родственник. Ладно, иди, не мешай торговать.

Я отошел в сторону и некоторое время постоял, вспоминая Пал Палыча и его картины. Мне почему-то стало стыдно – надо все же было навестить этого человека, жившего в никогда не существовавшем прошлом. Теперь он умер и сам стал лишь грустным воспоминанием. Собираясь уходить, я еще раз посмотрел на толстяка, торговавшего картинами. Рядом с ним стояла Лена, соцработник из собеса, и с серьезным видом, шевеля губами, пересчитывала вырученные за продажу деньги. Увидев меня, она покраснела и резко отвернулась.

– Начальная цена семьдесят пять долларов, – сказал толстяк пожилому господину, указывая на небольшую картину, стоявшую с краю. Это был «Автопортрет» Пал Палыча. – Учтите, этой картиной уже интересовались. Скину не больше пяти долларов. Это мое последнее слово.

Владимир Гребнов