ЛИШЬ ТЕНЬЮ НА ТВОЕЙ ЩЕКЕ

Той любви, которая всегда ускользает

Все, кого мы любили, от нас не уходят,
Остаются в углах, смотрят с легким укором,
По Нескушному саду их призраки бродят,
Развлекая деревья ночным разговором.

Все, кого мы любили, нас жаждут и ранят,
И от них не умчаться, мигнув стоп сигналом,
А умчишься, найдут и в болото заманят
И напорют душой на холодное жало.

Все, кого мы любили, вовек не отпустят,
Будут мчаться по следу, как гончие ада,
И любовью убьют… и от этого грустно…
Так, что лучше не пейте любовного яда.

Александр Барабашев, «Все, кого мы любили»

✸ ✸ ✸

…Наброски мыслей на полотне навязчивого сна.

Фон темный, мрачноватый, стушеванный временем, житейскими пустяками, мелочами и безрадостным бытом прожитых лет. Много чего исчезло с этого полотна, но оно еще хранит свежий запах снежной поземки и гирлянды ярких искорок от желтых фонарей одинокого сквера, что на окраине города. Еще одна значительная деталь — узкая речка, скованная льдом. Название исчезло из памяти, так же, как и твое имя, как и весь окружающий ландшафт. Все, что навсегда осталось и что еще имеет значение — узкий овал лица и щека, потревоженная морозом. На нее падает свет, возле нее кружатся снежинки, у нее волнующий изгиб.

Я слышу свой голос издалека, он затерт множеством повторений и кажется не моим. Как будто говорит другой человек, но произносимые им слова тревожат мою душу.

— Эти снежинки, что искрятся, похожи на людей. А сугробы на огромные города. Видишь, сколько их много, не сосчитать. Можно поселиться в одном из них и остаться там навсегда. Или побывать во всех этих городах. И в каком-нибудь состариться и умереть.

Овал лица меняет положение, твои глаза смотрят на меня. В них те же искорки жизни, что мельтешат вокруг, но мне не понять, что они выражают.

— В каком-нибудь городке. Как романтично и как тривиально. Думаю, я создана для другого. Просто летать по миру, как бабочка, и наслаждаться счастьем от каждого цветка, что попадется мне на пути.

— У бабочек очень короткое счастье. Как и сама жизнь.

— Зато очень яркая. Потому что бабочки живут одним днем. Представляешь? Вся их жизнь заключена в одном дне. Все счастье, вся прелесть, все переживание только в одном миге сегодняшнего дня. А эти города, про которые ты говоришь... ведь завтра пригреет солнце, и они все исчезнут. Завтра ничего не будет. Зато есть сейчас. Понимаешь?

Твой голос накладывает на темное полотно застывшего момента дрожащие, легкомысленные, неуместные мазки эпатажа, в которых вызов юного существа смешан с протестом самому ходу времени. Ты продолжаешь смотреть на меня, и я вижу в твоих глазах осознание собственной правоты. Подпорченный набросок зимней элегии в который раз томит мою душу, опять все получилось не так, как было задумано. Реальность окружающего меркнет и становится похожей на абстракцию с двумя противоречиями — желанием вернуть все назад и невозможностью это сделать.

Я опять выбрасываю неудачный эскиз вон из своей жизни.

— Мне очень жаль, что так получается. Я тебя не понимаю, но все же пусть будет так, как ты хочешь, — говорю я. — Поэтому больше не буду тревожить. По крайней мере, до следующего раза. Желаю тебе счастья.

В твоем взгляде появляются удивление и замешательство. Возможно, ты думала, что я буду тебя уговаривать, приводить аргументы, убеждать. Может быть, ты надеялась на игру, как на атрибут этикета — ведь девушка не должна сразу уступать, она может и пококетничать, — и уже потом, соблюдя приличия момента, отступить, согласиться, но только после уговоров. Сдаваться всегда надо красиво — где-то я слышал такое выражение. Но моя картина не подразумевает поле сражения, и вся моя жизнь, которая будет после — это поиск идиллии в тихом городке у камина. Однако сама мысль о грубом жесте, об этой упущенной возможности будет преследовать меня еще долгие годы.

Хочется думать, что я увидел в твоих глазах еще и скрытое сожаление о поспешном, не в меру обдуманном высказывании, что сорвалось с твоих губ. Но, впрочем, это только домысел, ничем не обоснованный. Снежинки у твоей щеки суетятся в припадке панического напряжения, белые снежинки, они похожи на рой крохотных бабочек, встревоженных чьим-то невидимым взмахом. У меня возникает желание поцеловать тебя. Я придвигаюсь ближе, и моя тень падает на твою щеку. Этого мне хватает. Снег поскрипывает под ногами, когда я ухожу от тебя в пустоту.

✸ ✸ ✸

…Прожитые дни я не считал, но уверен, что их прошло больше десяти тысяч. Почти каждый день я доставал новый холст и делал набросок, который мог бы меня удовлетворить. Все безнадежно… Да вот и еще беда — краски со временем затвердевают. И мой внутренний взор уже не так ярок, как прежде.

За эти долгие дни я побывал во многих городах, пожил в разных домах, узнал много людей. Я обзавелся семьей, у меня есть дети и внуки. Как часто мы сидим у камина, как часто я им рассказываю разные истории… Я перед ними открыт, как старая книга, на каждом листе которой — строки моей жизни. Вот только одного они не знают — про тот уголек, что постоянно светит в моей душе и который окрашивает этот дивный мир в краски, созвучные моим чувствам. И сколько бы любви и участия не окружало меня в разные периоды времени, моя душа всегда будет одинокой, и всегда ее будет согревать этот неугасимый уголек, излучающий тепло и свет. Все мы рождаемся и умираем в одиночестве, и у каждого есть своя маленькая тайна, которую мы лелеем в душе, не давая ей угаснуть. И это есть то, что ведет нас по жизни.

Очень много дней я провел в суете. Бывали времена, когда я падал, но затем поднимался вновь. Я ставил перед собой цели и достигал их. Оглядываясь назад, я мысленным взором окидываю всю череду событий, которые сложили мою судьбу, и понимаю, что это всего лишь фон, накладывающий бледные узоры на темное полотно далекого, единственного мига моего бытия, которое остановилось во времени и застыло в порыве чего-то важного и недосказанного. Зимний вечер из призрачной юности, снежный вихрь и изгиб твоей скулы в хороводе пляшущих огоньков. Нет имен, нет названий и координат, есть только навсегда впечатанный в мою душу штрих — с высоким изломом, четкий, волнующий, беззащитный, родной, — бережно нанесенный кистью на смешение черного, синего, желтого и белого. И есть я, пребывающий вовне, но всегда рядом, всегда ласкающий взглядом этот изгиб, как зачарованный созерцатель, как творец, отдавшийся магии своего творения.

Десять тысяч дней и ночей… Почти каждую их них, в смешанной реальности подступающего сна, когда часы растягивают удары секунд, я видел темнеющее полотно с наброском зимнего сквера, метелицу, размытые фонари, овал твоего лица и линию щеки, на которую падал бело-желтый свет. Студеный свет, морозный, холодный, он тугим покрывалом лежал на твоем облике, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Все лишь угадывалось, как во фрагменте, витающем во времени, и звуки в этом стылом воздухе были легки, и отдавали дрожью в душе. Я перекраивал наши слова, каждый раз перебирал все возможные варианты в надежде утром проснуться там, куда я так стремился все эти годы, я наивно принимал сослагательное наклонение, грезил, лежа в теплой постели, на вонючей лежанке или в поле, зарытый с головою в сено, — везде и во все времена, где бы и когда бы я ни был. И надежда моя была так сильна, что порой она перерастала в уверенность, и тогда я засыпал, думая, что утром увижу тебя в ярких лучах солнца. Но каждое утро приносило новые заботы и суету, и мысли о тебе откладывались до следующего раза.

Я перестраивал панораму, менял диалоги, вкладывал в них иной смысл, намеки, нюансы, а порой все убирал и оставлял только молчание, надеясь на то, что молчание скажет больше, чем все слова в мире, но… основной фрагмент, легкий мазок, нанесенный невидимой кистью, всегда оставался неизменным. Он врос в мою душу, и его нельзя было изменить, потому что он стал частью моего естества.

Так одной холодной осенью, когда в черное окно барабанил дождь, я понял, что созданное однажды уже существует само по себе, оно не подлежит изменению. Можно наложить на холст иные краски, чувства, эмоции, создать другое ощущение реальности, смешав в ней все до абсурда. Такое наложение просуществует недолго и исчезнет, как мимолетный сон. Утром обман пройдет, пригреет солнце, растают снежные города и развеются все сказанные слова. А моя душа и весь мир, которой в ней, будут томиться и дальше. До следующего вечера. Не это ли есть моя жизнь?..

Той ночью я понял, кем ты для меня стала. Или была такой всегда.

Все женщины в моей жизни, которых я когда-то любил. Все города, в которых я не побывал. Все дни, которые я еще не прожил. Все строки, которых я еще не написал. Не зная твоего имени, я засыпал с твоим именем на устах. Уставший от жизни, я черпал в тебе надежду. Побитый невзгодами, я искал в тебе утешения. Бегущий от суеты, я находил в тебе забвение. Благодаря Всевышнего, я всегда думал о тебе.

Чем была бы моя жизнь без тебя?..

Через десять тысяч дней я бросил все дела, собрал чемоданы и поехал к тебе.

Мне надоело быть созерцателем.

✸ ✸ ✸

…Годы притупляют ощущения, и то, что когда-то было ярким, свежим и волнующим, со временем становится похожим на кадры моментального кино, затирается от бесконечных повторений стареющей памяти. Приехав в город своей юности, я ничего не узнал — настолько он изменился. На миг я испугался, что уже никогда не найду того сквера, который был на окраине, но внутренний ориентир привел меня в нужное место. Окраина сдвинулась гораздо дальше, и малый уголок прошлого обступили мрачные жилые высотки; сотни их ярких глаз с укором смотрели на плененное пространство, сохранившее свой прежний вид: несколько заметенных снегом холмов, цепочку скамеек у аллей, желтые фонари и белесую змейку замерзшей реки.

✸ ✸ ✸

…Я накладываю кадры из своей памяти на черно-синюю реальность подступающей ночи. Они совпадают, и вот — ко мне возвращается запах снежной поземки, я вижу трепет ее шлейфа, искрящийся у фонарей, на фоне черного неба. На одной скамейке, где-то в центре, застыла одинокая фигура. Вихри метелицы крутят вокруг нее замысловатые узоры.

Я чувствую свое сердце, которое бьется в такт шагам, скрипящим по снегу. С каждым шагом с меня опадает шелуха прошитых дней.

Я останавливаюсь рядом с тобой. Какое-то время мы молчим. Что можно сказать, когда между нами пролегла целая жизнь?..

Напряжение нарастает, роится в клубах снежной пыли, как будто сквозь них пропустили ток. Я не отвожу взгляда от твоего облика, он колеблется и преломляется в движении бледных снующих крупиц.

— Получилось объездить все города? Ты побывал на всех континентах нашего скверика?

— К сожалению, нет. Но свой город нашел. Маленький город, в котором есть дом с камином. Иногда я представляю, что ты тоже живешь в этом доме со мной. Или могла бы жить там.

— Я знаю. Мы могли бы в нем состариться и умереть.

Ты поворачиваешь голову, твои глаза смотрят на меня. В них преломляются искорки жизни, что летают вокруг, но мне не понять, что они выражают.

— Не ищи слова, это лишнее. Я о тебе знаю все. Ведь это ты каждый день призываешь меня, не отпускаешь, возвращаешь к жизни. Я знаю о каждом прожитом тобою дне, о лишениях, о трудностях, которые тебе пришлось испытать. Я знаю о твоих успехах и о том, как ты по привычке записываешь свои мысли в школьную тетрадь. Я знаю о том, что тебя постоянно мучает и не отпускает, и ты возвращаешься к этому вновь… Я могу рассказать о тебе больше, чем ты сам это знаешь. И еще я знаю, что так будет всегда.

Пока ты смотришь на меня, пока произносишь эти слова, рвущиеся из тебя, как поток, краски времени стаивают с твоего образа, пропадают мимолетное легкомыслие, фривольность, неумелый перформанс юной натуры, и я вижу бесконечное одиночество, которое так мне знакомо; и еще тоску, отчаяние и преданность потерянного существа. Первозданный холст очищается, пропадает лессировка обманчивой реальности, и я вижу тебя такой, какой ты была всегда. Какая ты есть вне времени. Какою ты будешь до конца моих дней.

Да, мне не нужно слов. Потому что вместо меня говоришь ты — моими словами, моим языком, моею душой. Звук твоего голоса выше завывания ветра, что летит от высоток, и в этой симфонии ночного города ведешь ты.

— Каждый вечер ты берешь новый холст, наносишь один и тот же эскиз, но меняешь тона, смещаешь оттенки, перспективу, изменяешь ракурс. В синеву ты добавляешь ностальгию, в оттенки черного — свое одиночество, белое у тебя надежда, а в желтом ты видишь нежность и теплоту. В гирлянде снежного порыва — призыв к действию. А во всем, что из этого получается — бесконечную любовь. И только одно всегда остается неизменным, все вращается вокруг одного, все только для него — маленького и незначительного штриха, ради которого создается вся атмосфера. На большом полотне он мог бы и потеряться, но когда смотришь на картину, взгляд всегда ложится на него. Потому что он является основным элементом, ради которого ты все это затеял. Это то, что постоянно с тобой, но чего ты никак не можешь коснуться.

Во все дни и ночи ты всегда возвращался ко мне, ты рассказывал о своих болях и радостях, сам об этом не зная, искал во мне утешения, ты продумывал новый оттенок, который воплотишь позже, в тишине вечера, примеривался, воображал, так же не зная об этом. Каждый день ты творил то, что потом ляжет на готовый эскиз. Все твои дни прошли в слепом порыве к совершенству, в попытке идеально подчеркнуть то, что не дает смириться с обыденностью окружающего мира. Но одного ты так и не понял. И это гложет тебя много лет.

— Поэтому я пришел за ответом. В последние годы я чувствую усталость, которая ложится на мою душу. Говорят, что душа не стареет. Но оказывается, что она устает.

Я пристально смотрю на тебя. Но ты уже отвернулась, овал лица переместился и стал более округленным; по нему побежал снежный песок.

— Я никуда не уходила. Я осталась в том вечере, который ты покинул. Я до сих пор слышу скрип снега под твоими ногами, когда ты уходил.

— Но я забрал тот вечер с собой. И в нем всегда была ты.

— Да. Ты напрасно меня искал. Ты мог и не приезжать обратно в этот город. Он стал такой большой, и такой скучный. Я всегда и везде была рядом с тобой, но ты не видел меня. Возможно, иногда ты меня ощущал, как пальцы ощущают пламя свечи. Или как ветер, который скользит по твоему лицу.

— Или как уголек, который светит в душе…

— Как уголек. Я всегда рядом с тобой. Но не вместе. И так будет всегда, пока ты пишешь картину. Теперь ты это знаешь.

— Как мираж…

— …я всегда буду рядом, но не с тобой.

— Чем была бы моя жизнь без тебя?..

— Ничем. Ее бы просто не было.

Снег кружит перед моими глазами, он не шутку разошелся, и вся картина, которую я вижу перед собой, теряется в белесой мгле света, теней и отблесков. То, что раньше было фоном, теперь заполняет собой все пространство, сотканное из динамического рисунка зимней стихии. Я все еще вижу тебя, но уже как бы дальше, и дальше, и все быстрее пляшут между нами дикие снежные вихри. У меня создается ощущение, что еще немного — и ты исчезнешь вовсе, вовлеченная в танец фигур, рожденных непогодой и моим воображением.

— А ты…

— Мой век давно прошел. Ты забыл, что я бабочка-однодневка. Моя жизнь была коротка, — твой голос звучит тихо, издалека. В нем грусть и смирение. Ты киваешь куда-то в сторону. — Теперь я там. Рядом со мной две березы. На одной живет старый ворон. Ему почти триста лет. Он мог бы рассказать о нас. Но его никто не поймет.

В стороне маленькое неуютное кладбище, покрытое снегом. Я вспоминаю о нем только сейчас, когда смотрю на черные, выступающие в синеву кресты и голые ветви озябших деревьев. Стихия туда не добралась, кажется, даже она уважает скорбный покой этого места. Унылая панорама в окружении ярких огней города. Давным-давно, опьяненный юностью и вином, я провел там одну ночь своей жизни. Шепот берез потревожил мой сон, когда я открыл глаза на рассвете. На трухлявом кресте, что стоял рядом со мной, не было таблички с датами и именами. Только черно-белая гравюра, на которой проступали очертания девичьего лица. И ниже размашистый росчерк — «Муза мой души».

— Это кладбище муз? — спрашиваю я.

— Наверное. Там находятся те, кто помогает жить другим. Поэтому они никогда не могут быть вместе. Но они тоже исчезают, когда…

Снежный смерч пролетает между нами, как вестник разлуки и утраты. Он перекрывает твой голос и, набирая силу, уносится дальше.

— Когда что?..

Но ты уже не отвечаешь, разгул стихии достигает своей кульминации, и я вижу перед собой только бесконечную череду гигантских черно-белых завихрений, которые с грохотом проносятся мимо меня. Как годы, прожитые мною в тоске и бесплодном стремлении вернуть невозможное, они касаются холодными пальцами моих щек и исчезают в никуда. Они разрывают тысячи созданных мною эскизов на мелкие снежные пылинки, которые искрятся смехом и торжеством момента — своей силы, моей слабости. Я чувствую, как пытаются они оторвать тебя от моей души, какие прилагают усилия в желании наложить на картину толстый слой, имя которому — забвение. Кажется, противостоять этому выше человеческих сил, твой облик почти исчезает за чередой хаотичных наложений, овал лица расплывается и меркнет. И в этом мерцании мой взгляд ложится на одну линию, плавный излом, неизбывный, родной, тревожный и трепетный. Я придвигаюсь ближе, я делаю шаг вперед. Наклоняюсь к тебе.

— Скажи, ты ведь будешь продолжать? Ты не оставишь меня, правда?
— твой шепот почти не слышен в вое ветра, он угадывается, он течет в моей крови. Я наклоняюсь еще больше, чтобы расслышать тебя, чтобы поцеловать тебя. Моя тень падает на твою щеку, потревоженную морозом. Розовое и белое, покрытое желтым. И больше ничего — пустота, гирлянды снежинок и темные отблески ночи.

Слова мои шелестят на ветру, как листья в зимней ночи.

— Когда я перестану это делать, я перестану существовать.