Ночь, когда Ванда видит его глазами 

El amor — это значит любовь

1

✸ ✸ ✸

На синем, с прожилками позолоты небе отблески близкого вечера.
Сельский двухэтажный домик на тихой улочке, увитый лимонником. У фасада несколько клумбочек — увядший малиновый ирис и набирающий силу розовый пион. За забором узкая двухколейка, заезженная машинами; серой змейкой она тянется до горки и исчезает в низине. По бокам стоят угрюмые тополя с блестящими листьями; ленивый ветер разметает их пух, похожий на рыхлые снежинки. Сбоку стелет блики предзакатное солнце, глянец покрывает улицу и далекие окрестности.

Из окна второго этажа, сквозь белесые занавески, смотрит на дорогу маленькая Ванда. Взгляд ее направлен туда, где начинается улица, где стоит ржавый электрощит, утопающий в зарослях диких кустов. Облик девочки — сплошное нетерпение; она то притопывает, то встает на носочки, тельце приплясывает в порыве неуклюжего детского танца. Ванда прижимает к щеке голубую штору и что-то нашептывает, очень тихо, бездумно, и только это удерживает ее на месте. Карие глаза неотрывно смотрят на поворот, из-за которого вдруг выезжает белый бус и не торопясь, покачиваясь на колдобинах и пыля, проплывает мимо дома. Ванда провожает его взглядом, что-то лопочет и поворачивает голову назад.

Из-за дома слышен звонкий лай собаки и гогот потревоженных уток. Ванда комкает нервными пальцами гладкую ткань, штора у головы колышется. Девочка глубоко вздыхает и не выдерживает — пританцовывает к кровати, к столу, и потом еще кружит по комнате. Светлый, живой комочек тепла рвется из нее наружу, не дает стоять на месте. Он прыгает вместе с ней, в груди, в ногах, у кончиков пальцев, заставляя делать все эти движения. И она смеется от избытка этого тепла, смеется все время, пока бегает по комнате.

Но в какой-то момент останавливается, внезапно, резко, словно кто-то ее одернул. Из глубины комнаты смотрит на окно, широко улыбается и подбегает к нему.

По узкой ленте жухлой травы, что между колеями, идет мужчина в рабочей одежде. Он уже миновал щитовую, прошел кусты, и скоро приблизится к ее дому. Как и девочка, он машет руками, тело его гуляет из стороны в сторону. Движения нервозны, хаотичны, он то и дело спотыкается на ходу. Издалека видно, как губы его шевелятся, выдавая короткие слова, когда его заносит вбок.

Девочка продолжает улыбаться, прячась за паутиной занавески. Веселые лучики сверкают в глазах, она пытается повторить его движения, тоже машет руками, тоже качается, стоя на месте. Она настолько счастлива, что поет какой-то куплет, повторяет по кругу одно и то же.

Вот мужчина поравнялся с домом и, кажется, сейчас пройдет мимо. Ванда цепенеет, удивленно смотрит на него. Хитроватая улыбка, мгновенная, мимолетная, похожая на гримасу, скользит по его лицу, он разворачивается и вот — внизу, совсем рядом, держится за сетку забора, рот приоткрыт, русые волосы спутаны, подрагивают щеки с белесой щетиной.

Девочка не обращает внимания на его неряшливый вид, истрепанную робу, на ладони, иссеченные темными штрихами царапин и грязи. Для нее это неважно, все это пустое. Она смотрит на серое, иссохшее, изношенное лицо со щетками безвольных бровей, и ждет, когда он посмотрит в окно.

Мужчина вскидывает голову. У него мутный взгляд, блеклые, выцветшие глаза. Долгие месяцы, а может быть годы лишений, нескладного образа жизни, смыли свежесть мира, яркость, пестроту эмоций и чувств. Все, что осталось — наивность, тревожность и упертость запойного работяги. Эти глаза, блестящие, со слезинкой, с кровавыми трещинами прожилок смотрят вверх, на окно, за которым стоит Ванда.

Девочка замерла, не двигается, прячется за занавеской. Ей запрещают с ним разговаривать, выглядывать и махать рукой. Она выполняет то, что ей велят. Ванда не показывает себя, но все же чуть дергает легкую ткань — я здесь! я здесь! даже если ты не видишь меня, знай, что я стою и смотрю на тебя! — вот о чем говорит этот трепетный жест ребенка. Так Ванда дает о себе знать, и в восторге от своей ежедневной хитрости она опять притопывает на месте.

Во взгляде мужчины, который стоит внизу, появляется осмысленность. У него такие же глаза, как у девочки — карие, с темными разводами в глубине. И пока они пристально смотрят вверх, руки его скользят по железной сетке забора, и затем совершают плавную, спокойную, тайную пантомиму чувств — одна рука обводит, гладит невидимый образ, а вторая прижимает его к себе. Угловатый, жалкий танец одинокого человека на обочине пыльной дороги… но маленькая Ванда очарована, восхищена; как лист, гонимый ветром, она подается вперед, и ее тепло, нерастраченное, сбереженное, подхваченное этим ветром, устремляется вниз, к этим грубым рукам, что ласкают ее, обнимают ее… И уже вдвоем парят они в вечере раннего лета, под музыку, которую придумали сами.

Так проходит минута, вторая, и вот глаза мужчины тухнут, ноги подкашиваются, он падает на колени в траву. Глубоко дышит, поворачивает голову и виновато улыбается. Затем тяжело, в раскорячку встает, держится рукою за грудь, второй машет в сторону дома, и неуверенной походкой вливается в узкую дорогу. Ванда, покусывая губы смотрит, как вихляя, покачиваясь и приседая он идет в другой конец улицы, к спуску с горы.

Мужчина удаляется, тело его постепенно уходит вниз, с каждым притопом вдавливаясь в землю. Остается видна только голова, она какое-то время парит над дорогой, и потом пропадает тоже. Там, где он только что был, ветер гонит серый клубок пыли.

✸ ✸ ✸

…Ночью она просыпается, увязая в полудреме теней и мрачных движений. У границы реальности черный ветер швыряет тревожный крик пересмешника, резкий, протяжный. Он затягивает ее назад, и безвольная, спутанная оковами сна, она падает в темноту, падает туда, где нет конца, тошнотворное ощущение отдает первобытным страхом, ужасом перед немыслимым, коловращением бесконечного полета в невидимой пустоте. Глубокая тишина сопровождает этот полет, этот провал в небытие, где в окружающем мнится присутствие — скрытое, тайное шевеление, движение темноты за пределами всех понятий, упругая действительность неизведанного. Возникающие из ниоткуда, неуловимые, студеные щупальца прикасаются, сгущаются, снуют в темноте, гасят бесконечность падения, и только скользящий, режущий холод внизу возвещает об остановке, о пребывании в черной, сдавленной, страшно живой невесомости. Острые ножички режут внизу, каждое их движение — конвульсии боли, страха, зябкого одиночества, глубокого, бесконечного, как незримое пространство вокруг.

Где-то в недрах этой тьмы возникает дрожание едва ощутимых вибраций, они нарастают, усиливаются, пронзают своей неизбежностью, в хаосе темного движения появляется ритм, унылое, тревожное ничто преображается в один огромный пульсар, мелькают бурые границы гигантского круга, — как зрачок-обличитель вселенского глаза, беспристрастный, внимательный, вездесущий. Этот глаз вбирает все, что вовне, втягивает, всасывает, перемалывает, он глубокий, бездонный, с мириадами желтых точек внутри. Противиться этому притяжению невозможно, как нельзя повернуть время вспять, он тянет, включает в свой ритм, в свою власть, делает частью себя. Движение ускоряется, переходит в стремительный полет, и в этом полете желтые точки начинают вращаться, сначала медленно, а потом быстрее, быстрее — они кружат в мерном хороводе молчаливого танца, стягиваются к центру, черное пространство давит, становится плотным, а пульс его гулким, натужным, готовым взорваться… и вот оно рвется, разлетаясь на красное, оранжевое, белое, и нет больше понятий, смыслов, и только рой желтых обрывков, снующих вокруг — высокие тополя, сухие листья осени, луч солнца, мальчишки с велосипедами, ласковая рука женщины, лицо старика, глаза девочки, копна русых волос и щемящее чувство того, что все это было…

✸ ✸ ✸

Свинцовые облака стелются над землей, давят на сельские домики, что ютятся в темной зелени вишен, яблонь и груш. Небо у горизонта трескается ломаной белой линией, ветер приносит хлесткий раскат грома. Вдалеке движутся косые струи темного ливня, проходящего мимо.

Вихри кружат по пустой улице, из края в край, гоняют серую пыль и редкие листья.

Ванда застыла и у окна, как часовой. Прежнего веселья нет, она вся в ожидании, в напряженной позе тревога, в глазах — растерянность. Урочное время прошло, а его так и нет. Взгляд блуждает по серебристым струнам вечернего дождя, по тревожной дрожи тополиных ветвей, клубкам мятущейся пыли. Искоса она смотрит в сторону щитовой. Что-то нарушилось в ее миропорядке, пошатнулось, образовав пустое, незаполненное пятно, которое с каждой минутой пропитывается ноющей горечью от ожидаемого, но несовершенного. Она поглаживает, потом треплет зеленый бант на голове, потом опять гладит его, шепчет какие-то слова про себя. В непроизвольных жестах сквозит озабоченность, в молчании — недоумение и упорство ребенка. Она не желает уходить, она хочет дождаться его, несмотря ни на что. Грустным взглядом Ванда провожает убегающий дождь, ветер гонит его дальше, в сторону; на улице воцаряются спокойствие и тишина.

И уже когда синева сумерек тихо вкрадывается в комнату, когда она вытесняет весь свет, оставляя лишь контуры окружающего, девочка покидает свой пост, ложится на кровать, закрывает глаза и пытается представить мужчину, бредущего ломкой походкой по узкой дороге. У нее это получается, воспоминания еще свежи, и тогда она улыбается в темноте — не то чтобы счастливо, но все же…

Он не появляется и на второй день, и на третий тоже.

Ванда опять на посту. В глазах — слезы, обида, проблески злости и отчаяния. Она уже не стоит подолгу на месте, как обычно, а садится за стол, ложится на кровать, устраивается на пол в уголке и смотрит в потолок. Потом встает с места и проходит мимо окна, как бы по делу, между прочим, и ненароком бросает взгляд вниз, в предвкушении вернуть утраченное, и не находит его, и тогда суетится по кругу, что-то придумывает, у нее свои детские заботы, ну что тут поделаешь…. И так целый вечер, до сумерек.

Но вот проходят еще несколько дней — и нет больше отчаяния и обиды. Только глубокая жалость к себе и безграничное желание увидеть снова этого нескладного мужчину с мутным взглядом карих глаз. Пренебрегая всеми запретами, она выкрадывается одним вечером из дома, в предвечернее время, когда все заняты по хозяйству, пробегает через двор, разгоняет недовольных уток и подходит к цветочным клумбам. Их розовые лепестки уже вовсю расцвели, по краям заворачиваются назад; запах сладковатый, с кислинкой, похож на надежду, что теплится в душе девочки. Она хватается руками за сетку забора, припадает к ней щекой и смотрит вбок, насколько хватает взгляда. Почему-то ей кажется, что если стоять здесь, то он обязательно придет. Но кроме соседской собачки, гуляющей на траве, она никого больше не видит. Так Ванда стоит долго, раздираемая желанием вернуться домой или дождаться его. Все без толку. Минуты идут, на дороге никого нет. С гулко бьющимся сердечком, переживая свой подвиг, она незаметно возвращается домой. Напоследок все же смотрит в окно. Все безнадежно.

Следующий вечер Ванда так же стоит у забора. На улице ни души. Сердце ее бьется ровно, она уже не боится — ей все равно, даже если заметят. Возвращается не спеша, плечи опущены, непривычная угрюмость бросает тень на ее лицо.

Череда дней исчезает во времени, лето разгорается во всю свою мощь, сушит травы лугов, оставляя по вечерам горьковатый и пряный запах подсохшей травы. Ванда реже стоит у окна, уже не каждый вечер, уже не так долго, как прежде, ждет она, глядя на выжженную солнцем дорогу; уже больше по привычке, чем с желанием, без искринки, без озорства, без улыбки. То, что раньше было надеждой, стало смирением, принятием неизбежного — прошлое никогда не вернется, и тот, кто гладил ее по голове и прижимал к себе, уже не придет. Он навсегда останется там, за клочьями ее тревожного сна, однажды увиденного. Маленькая девочка Ванда еще не знает, что же все это значит, но она умеет чувствовать. Спокойная, глубокая печаль покрывает тот незримый комочек тепла, что так ярко светил в ее душе, и который она берегла для одного человека. Сохраненный, нерастраченный, скрытый от всего мира, он с каждым днем медленно ускользает в отдаленные уголки ее памяти.

В какой-то из вечеров девочка, как и прежде, стоит на своем месте, смотрит на яблони, тополя, дикие кусты, смешанные с колючим шиповником. Взгляд ее блуждает по улице, но в нем уже нет ожидания, предвкушения, а только спокойное созерцание ребенка, смотрящего на улицу. Она поворачивает голову и видит взгорок, за которым дорога опускается вниз. На его вершине ветер гоняет серую поземку пыли. Ванда пытается что-то вспомнить и замирает на месте, вслушиваясь в себя. Лицо ее очень серьезно, глаза широко открыты.

За спиной тихо открывается дверь, появляется голова молодой женщины. Она хочет что-то сказать, но осекается, наблюдая за недвижимой девочкой, за тем, как вдумчиво она смотрит на дорогу. Глаза женщины наполняются слезами, и мгновенная судорога сдержанного рыдания перекашивает милое лицо. Не в силах остаться, она отступает назад.

Беззвучно, плавно, очень медленно закрывается дверь.

Ванда еще какое-то время стоит, потом вздрагивает, сбрасывает с себя блажь неясного воспоминания. Садится за стол, кладет чистый лист бумаги и берет карандашик. Что-то нашептывает, рисует линии, палочки, кружки.

Нечто отдаленно похожее на улицу, нескладное, грубоватое появляется на бумаге.

Дом. Деревья. Дорога и что-то еще…

2

Взгляд из узкого окна стрельчатой готики. Несколько мрачноватых, старинных домов на широкой улице, пестрый блеск машин у бордюра, и дальше кусочек Пуэрте-Дель-Соль с редкими прохожими. Ленивая дрема сиесты впиталась в Мадрид плотным маревом жары, нестройным, призрачным, сероватым, искажающим далекую перспективу города. Все окружающее медленно движется на месте, охваченное томной магией зноя, сотканной из горячего воздуха и яркого света.

Легкое движение от окна в прохладную тень мастерской, под защиту климат-контроля и глухого шума кондиционера. Девушка какое-то время стоит на месте, привыкая к полумраку помещения, и в это время взгляд ее скользит по мольбертам с эскизами и незавершенными картинами, по столам, измазанным засохшими красками, по разнокалиберным кистям, по нескольким десяткам картин, натянутым на деревянные подрамники и стоящим невпопад у стены. Она шумно вздыхает и думает, что пора навести порядок, и ловит себя на мысли, что порядка здесь никогда не будет, потому что тогда мастерская перестанет существовать, превратившись во что-то другое.

Она медленно идет вдоль мольбертов, стоящих в центре помещения, совершает плавное движение по кругу, намеренно прихрамывает на ходу, будто проводит ежедневный сакральный ритуал. Наблюдет, как свет падает на полотна, как тени плывут по крапчатым мазкам застывших движений, эмоций, плененного времени. В воздухе витает дух творчества, картины пропитаны ощущением надломленной, ускользающей красоты.

Девушка останавливается возле той, над которой работала все утро. Проводит рукой по столу, гладит тюбики с гуашью, губку, птичье перо, мастихин. Затем вскидывает взгляд на холст с еще не застывшими, подрагивающими на свету красками.

На картине изображена женщина с потухшим взглядом широко открытых глаз. Видны едва уловимые шлейфы ярких искорок, уходящих от синих зрачков в глубину. Тягучая пластика их движения давит на темную панораму пространства. Глаза со взором, направленным внутрь себя, камера обскура перевернутого мира. Лицо выглядит как маска с волнистыми, обрезанными краями, разделяющая две реальности. Аляповатые шлепки ядовитых цветов подернуты сетью черных трещин — будто сразу после мощного, сокрушительного удара. Со стороны это похоже на голограмму, застывшую в тревожном порыве неизбежного распада.

Внизу картины надпись «Impulso de muerte».

Текут минуты. Девушка застыла, подавшись вперед. Теперь уже в мастерской две маски, которые смотрят друг на друга, но в противоположные стороны. Одна улетает в смерть, другая наблюдает, удерживает, возвращает ее к жизни. Через открытое окно летят полусонные звуки города, они пробиваются сквозь шум кондиционера и оседают в уголках мастерской.

— Да! — вдруг восклицает девушка и подпрыгивает на месте. — Я сделала это! Ура! Я сделала это!

Она кружит по комнате, от одного мольберта к другому, долго, плавно, с энергичным самозабвением. Затем упругой походкой спешит к дальнему столу, где стоит открытый ноутбук. Пробегает глазами то, что написала с утра.

«Из личных размышлений.
Большая часть моих современников живет в виртуальной среде. Происходит глобальный отрыв человека от его естественной среды обитания. Мы видим мир сквозь матрицы своих гаджетов, все более уходя в жизнь смешанной реальности. Сознание дробится на части во множестве приложений и плагинов к ним, в искусственно построенном дизайне, заменяющем живые краски нашей действительности. Человек как индивид медленно и неуклонно распадается, превращаясь в информационный бит единой сети, состоящей из миллиардов юзеров.
Как следствие, в искусстве это проявилось расцветом метамодернизма, распадом сознания на нативные элементы, которые разлетаются в разные стороны.
Чем грозит? Полной потерей всех смыслов.
Чем привлекателен? Поиском новых смыслов.
К счастью, без последнего невозможно. Как писал Макс Вебер — человек… это животное, висящее в паутине смыслов, им же сотканных».

Девушка удовлетворенно вздыхает и делает сверху приписку: «К дипломной работе о метамодернизме и метамодерне».

Она выключает ноутбук, закрывает его и окидывает взглядом помещение мастерской. Желтый луч света, падающего из окна, рассекает комнату на две неравные половины и упирается в оборотную сторону мольберта, стоящего у стены. Девушка глубоко вдыхает прохладный воздух и счастливо улыбается — она в привычной атмосфере, на своем месте, хотя и далеко от родного дома. Но это все временно, и когда-нибудь она обязательно вернется. А сейчас она просто радуется жизни, этому дню, который открыл ей что-то новое, этому чудесному городу, где каждый переулок пропитан туманной магией реализма.

Она достает телефон и звонит подруге, договаривается о встрече в «La Mallorquina». Ей не терпится поболтать обо всем и ни о чем, сидя в чайной комнате и глядя на туристов, неспешно бредущих по залитой солнцем площади или застывших кучками у статуи короля Карла III.

Девушка складывает открытые, вповалку лежащие альбомы и книги по искусству, что перед ней, в несколько неровных стопок, преобразуя хаос из одного состояние в другое, поднимается, берет сумочку и направляется к выходу. Проходя мимо полотна, на которое падает оконный свет, она приостанавливается, смотрит на него в раздумье. Потом кидает сумочку на пол и поворачивает мольберт вбок — так, чтобы видеть изображение, и так, чтобы на него не падали солнечные блики.

Взгляд ее ложится на грубый холст с толстой фактурой нитей, на бледно-желтый фон, переходящий в глубокие, бурые оттенки по краям, утекающие дальше в черное пространство, как в бездонный провал. Смазанный контраст полутонов оттеняет неправильную фигуру в центре, искаженную фрагментами отрезков и кривых. Угадывается зависший, пребывающий в черной пустоте образ, не до конца себя проявивший, или, наоборот, находящийся в стадии отголоска, перехода в другую ипостась. Желтый, с серым налетом слой, оттеняющий этот образ, с помощью искусного наложения мазков выглядит как измятый лист бумаги, иссеченный черными молниями разрывов. На каждом кусочке — что-то незнакомое, но все же родное, что заставляет затаить дыхание, всмотреться в себя, пройтись по темным уголкам своей памяти…

Штрихи, наложенные чернильным пером на обрывки затухающей жизни. Черно-белые отпечатки, летящие сквозь время, прощальный взгляд на то, что когда-то было и вдруг разорвалось; тоскливые, грубоватые, изломанные символы сознания. Стройные деревья, резные листья, струйка дыма, мальчишки на велосипедах, лица каких-то людей и что-то еще, неразборчивое, чему нет названия.

Не отрывая взгляда от картины, девушка делает два аккуратных шага назад. Иллюзия неявного присутствия исчезает. Проявляется контур мужской головы. На суженной книзу окружности появляются скулы и характерный подбородок. Девушка протягивает руку и гладит воображаемое лицо.

— Когда-нибудь я тебя дорисую, — говорит она. — Когда-нибудь я тебя дорисую… Так! Чуть-чуть оттенить снизу… более четко… у самого края…

Кисть уже в руке, краски на столе рядом. Едва касаясь полотна, девушка делает несколько плавных движений. Отходит, смотрит, что-то прикидывает в уме, повторяет эту операцию несколько раз, недовольно фыркает, подтирает губкой и повторяет заново. Спутанная с образом, прорисованным на холсте, она уходит в далекий мир смутных воспоминаний, начинает что-то напевать речитативом, пританцовывает и куражится, как малый ребенок.

И как всегда в такие минуты — все эти годы, что она рисует картину, — подхваченный внезапным порывом, из недр ее души опускается светлый комочек тепла. Он оживает, греет ее, с каждым движением кисти это тепло перетекает на холст, светится ярким бисером на застывающих красках, все больше проявляясь в том, что когда-то приобретет черты, станет лицом мужчины, бредущим по сельской дороге к девочке, которая стоит за занавеской. Ванда пишет, старательно, кропотливо, она ждет, когда произойдет ежедневное чудо — исчезнут трещинки на желтом фоне разорванной жизни, могучий рывок понесет ее вверх, вытолкнет из вязкого мрака небытия, когда она услышит тревожный крик пересмешника, понесется дальше ко взгорку со столбиком пыли, по узкой дороге, к сетке забора… Она ждет, когда время повернется вспять, возвращая когда-то забытое, но сбереженное навсегда: русые волосы, потревоженные ветром, карие глаза, поникшие брови и грубые руки, которые прижимают ее к себе…

Долго, очень долго звонит телефон в сумочке, брошенной у стола. Он звонит и позже, через какое-то время, звонит постоянно, навязчиво и неуместно. «Lolli, lolli, lollipop…». Звуки кружат по пустой мастерской и исчезают в возбужденном, протяжном, суетливом шуме города — сиеста в Мадриде прошла.