Атаман Григорий Семёнов. О себе. Воспоминания, мысли, выводы. 1938 год. 13 глава

 Заметим, что о воспоминаниях Г. М. Семёнова ранее вряд ли кто-нибудь в Забайкалье знал, кроме людей узких специальностей, тем более вряд ли кто-то пытался узнать об этих воспоминаниях. Сегодня с воспоминаниями может ознакомиться любой желающий, что порождает широчайший спектр суждений появившихся "знатоков темы", которые от восхищения Г. М. Семеновым переходят к ненависти и наоборот, превозносят его способности и сомневаются в них, гордятся им и, прочитав отзывы, насмехаются. Мнения меняются на ходу, в зависимости от мнения других, таких же:)) Знатоки мгновенно переквалифицируются в докторов наук и профессоров кафедр.

Прежде всего, я хотел бы сказать, что воспоминания – это часть нашей истории, рассказанная одним человеком, то есть – это личное мнение Г. М. Семёнова, не претендующее на абсолютную объективность, которой, кстати, никогда не было и не может быть. 

_____________________________________

 13.
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ С МОНГОЛАМИ.
Борьба между хараченами и баргутами. Мое мирное посредничество. Конференция и переход харачен ко мне на службу. Зачисление баргут в Монголо-бурятский полк и охрана ими западного участка КВЖД. Вмешательство ген. Хорвата и кн. Кудашева. Соглашение об охране дороги. Приезд капитана Куроки. Мой ответ кн. Кудашеву. Назначение барона Унгерна комендантом города Хайлара. Обстановка в Хайларе. Недоразумение с офицерами гарнизона. Разоружение хайларского гарнизона. Нервность китайских властей. Инцидент в Бухэду. Разоружение баргут и арест барона Унгерна. Мой первый «броневик». Мои отношения с бароном. Арест и расстрел доктора Григорьева. Взгляд на религию.

Выше я уже указывал на то обстоятельство, что с юных лет у меня установились хорошие отношения с приграничными монголами. Первые шаги своей самостоятельной жизни после производства в офицеры, я начал с активного участия в монгольской революции. Тогда, волею нашего министерства иностранных дел, моя работа в Монголии была быстро и решительно пресечена и связи с вождями монгольских племен мне удалось сохранить, и теперь они мне очень пригодилась.
В 1916 китайский генерал Бабу-Джап поднял восстание против своего правительства и привлек на свою сторону монгольское племя хараченов. Восстание не удалось, так как Бабу-Джап был убит в одном из первых же столкновений повстанцев с регулярными китайскими войсками. Его заметил князь Фу Шин Га, который теснимый китайцами, повел свое племя в северо-западном направлении через Баргу, рассчитывая выйти в Халху и там найти возможность укрыться от преследования китайцев. Двигаясь через Баргу с семьями и стадами, харачены по пути потеснили жителей Барги баргут, поэтому правитель Барги, князь Гуй-фу, был вынужден вступить в вооруженную борьбу с ними. Ко времени моего приезда на войсковой круг в Забайкалье в 1917 году с фронта, борьба монгол между собой была в полном разгаре. Имея в виду свои формирования, я тогда же решил использовать этот факт, чтобы примирив  враждующие племена, предложить хараченам вступить в формируемые мною части.

Для этой цели я связался с давнишним своим знакомым Таламой, которого направил в лагерь харачен с целью произвести предварительно обследование положения и выяснить возможность моего мирного посредничества.
По прибытии в Маньчжурию я связался также с правителем Барги князем Гуй - фу.
Предложение мое было принято обеими враждующими сторонами и мирные переговоры пошли очень успешно. Была созвана конференция, на которой, по предложению обеих сторон, председательствовал я и, которая в течение трех дней выработала условия мирного соглашения и подписал договор о дружбе. Харачены, как эмигранты, вытесненные китайцами из внутренней Монголии, вступали ко мне на службу в количестве одной бригады, которой баргуты обязались дать свободный пропуск через Баргу. Часть харачен и семьи их, при содействии популярного монгольского общественного деятели, г. Фу-хая, получили амнистию от китайского правительства и разрешение вернуться на свои земли.
Монгольская бригада получила назначение двигаться в направлении на Даурию, но прибытие ее не могло осуществиться в более или менее близком будущем, принимая во внимание, что ей предстояло пройти для этого свыше 800 верст.

 Баргутские монголы, возглавляемые князем Гуй-фу и его сыном, князем Фу-шанем, выдающимся деятелем, отлично понявшим всю опасность распространения  большевизма в Азии, решили примкнуть ко мне в начинаемой мною борьбе, для чего приступили к формированию собственных национальных частей. Новые части были мною зачислены в Монголо-бурятскиий полк и поставлены на охрану западного участка КВЖД от Маньчжурии до Хайлара исключительно.
Появление этих частей не могло не обеспокоить китайцев, которые в том время постепенно захватывали линию КВЖД своими сильными гарнизонами, вводимыми в полосу отчуждения на основании соглашения, подписанного с одной стороны российским послом в Китае, князем Кудашевым и генералом Хорватом, а с другой  - представителями китайского правительства.
Ссылаясь на соглашение, китайские власти настойчиво требовали от меня оставления полосы отчуждения и роспуска монгольских отрядов.
По-видимому, под давлением китайцев, князь Кудашев и генерал Хорват также пытались воздействовать на меня. Я получил от них длинную телеграмму, в которой указывалось, что привлечение монгол к формированию воинских частей является нарушением суверенных прав Китая, на основании чего мне предлагалось отказаться от всякого сотрудничества с монголами.
Выполнение требований китайцев, князя Кудашева и генерала Хорвата, поставило бы меня в полную невозможность продолжать какую бы то ни было организационную работу против большевиков. Поэтому я решил их не выполнять, тем более, что точка зрения нашего посла в Китае и генерала Хорвата не могла быть признана мною правильной, ибо Барга, в силу давнего согласия, существовавшего между Россией и Китаем, пользовалась автономией и правом иметь свои воинские части под руководством русских инструкторов. Принимая во внимание, что весь западный участок КВЖД до самого Хингана проходит по территории Барги, я считал, что протест в данном случае был направлен не столько в защиту, сколько на удаление меня из пределов отчуждения КВЖД.
С другой стороны я не мог согласиться и с тем, что новое соглашение о порядке охраны КВЖД, заключенное князем Кудашевым и генералом Хорватом от имени Временного правительства, уже не существовавшего в то время, и передавшее охрану дорогу в руки китайцев было законно и обязательно для меня. Поэтому, я старался уклониться от более или менее определенного ответа на требование китайцев оставить Манчжурию и перенести свою базу на российскую территорию до тех пор, пока в Манчжурию не приехал майор Куроки, прикомандированный ниппонским правительством ко мне в качестве советника, с которым я быстро достиг взаимного понимания и которому удалось уладить вопрос о сохранении моей базы в Маньчжурии с китайскими властями. 

 Таким образом, с китайцами вопрос был так или иначе улажен. Что же касается князя Кудашева и генерала Хорвата, то я написал им свои соображения, изложенные выше и выразил пожелание видеть в них защитников интересов нашей родины, а не суверенных прав Китая, к тому же, фактически не нарушенных. Позднее, по этому вопросу из Пекина  был командирован в Манчжурию советник нашего посольства г. В. В. Граве, который имел задачей убедить меня в правильном понимании наших задач, в связи с новым соглашением об охране дороги. Я не мог согласиться с ним. Конечно, китайскому правительству было выгодно настаивать на этом соглашении, мы же, по моему мнению, не имели права заключать его, так как оно было создано уже после того, как российское правительство, от имени которого оно было подписано, перестало существовать; сменившая же его советская власть, вообще, не желала признавать ни соглашений, ни дипломатов, назначенных ее предшественниками. При таких условиях, соглашение, конечно, не имело юридической силы и потому не было обязательным для меня, тем более, что на мою просьбу ознакомить меня с его текстом со стороны В.В. Граве последовал отказ и я до сего времени не знаю, в чем, собственно, состоял этот любопытный дипломатический документ.
Я считал, что китайцы так или иначе все равно введут свои войска в полосу отчуждения КВЖД, но полагал более правильным предоставить им в данном случае действовать по собственному усмотрению, коль скоро мы не имели силы заставить их уважать свои права и ограничиться лишь дипломатическими протестами. Таким путем, мы имели возможность в будущем требовать восстановления одностороннего нарушенного положения. Согласие же наше на передачу охраны дороги в руки китайцев узаконивало их действия и лишало нас какой-либо надежды на удовлетворение в будущем.
Все это создавало недоразумения и неувязку в моих отношениях с представителями старой, царской, России и давало им повод поносить мои действия, как незаконные и этим натравлять на меня китайские власти. В этих условиях приезд майора Куроки явился подлинным спасением для меня и для моего дела, ибо отныне я мог рассчитывать на помощь и содействие, в которых мне отказали наши представители в Китае, несмотря на то, что они были поставлены именно для охраны интересов национальной России из далекой восточной границы ее. 

 После соглашения с монголами ввиду предстоящего формирования из них охранных частей для западного участка линии КВЖД, я назначил барона Унгерна комендантом города Хайлара, приказав ему привести в порядок русские части, квартировавшие там. В Хайларе находились части Железнодорожной бригады и конные части корпуса Пограничной стражи. Не только солдаты этих частей, но и большинство офицеров их были совершенно разложены большевизмом и руководителями во всех революционных нововведениями во внутренней жизни строевых частей и в их внешних политических выступлениях. Поэтому назначение барона Унгерна комендантом города было встречено упорным сопротивлением, чуть ли не полным бойкотом со стороны офицерского состава, не желавшего подчиниться вновь назначенному коменданту города. Небольшая часть офицеров, понимавшая обстановку и готовая помочь барону, встретила противодействие со стороны старой комендатуры, подыгрывавшейся под настроения распущенной солдатской массы. Одним из выдающихся офицеров местного гарнизона являлся штабс-ротмистр Межак; он не только не поддался разлагающему влиянию большевизма, но сумел сохранить свою сотню, единственную часть в Хайларе, имевшую в то время воинский облик. Штабс-ротмистр Межак со своей сотней добровольцев подчинился барону и предоставил себя в полное его распоряжение.
В середине января 1918 года я получил от барона Унгерна донесение о необходимости принятия решительных мер в отношении преступного поведения некоторых офицеров гарнизона. В связи с этим я вынужден был поехать в Хайлар, чтобы согласовать вопрос с монгольскими властями. Вопрос был быстро разрешен и ночью я решил произвести разоружение старого хайларского гарнизона, несмотря на то, что в нашем распоряжении находился только наскоро сформированный дивизион Монголо-бурятского полка, укомплектованный баргутами. Мы имели основание также рассчитывать на содействие конной сотни штабс-ротмистра Межака.
Было установлено, что в день предположенного разоружения комитет гарнизона должен был иметь заседание около 11 часов вечера. Это время мы и решили использовать для разоружения казарм. Численность гарнизона достигала 800 штыков, мы имели 250 конных баргут и одну сотню штабс-ротмистра Межака. Здесь уже наша уверенность в успехе была полной, не то, что было 19 декабря на ст. Манчжурия, когда мы в числе 7 человек разоружали 1500 человек.
Разоружение было произведено бароном Унгерном в течение не более двух часов времени настолько безболезненно, что гарнизонный комитет, заседавший в это время, даже не подозревал о случившемся. Разоруженные на утро следующего дня были эвакуированы через станцию Манчжурия вглубь России.
Хйлар мы успели занять раньше, чем туда подошли китайские части. Они концентрировались в первую очередь на границах, полагая, что в тылу их расположения уже никто не сможет распоряжаться. Поэтому захват нами Хайлара китайцами был воспринят крайне нервно.
Желая утвердить свое влияние до Хингана, я вскоре командировал барона Унгерна с 150 баргутами для занятия станции Бухэду. Там уже находился китайский гарнизон, и барон Унгерн был встречен китайцами внешне очень радушно и даже приглашен на обед к начальнику гарнизона. Но пока он обедал, его баргуты оказались разоруженными, а самого его арестовали. Находясь в Хайларе, я был немедленно извещен о случившемся. Мне пришлось, прежде всего, успокаивать баргутских начальников, которые факт разоружения нашего отряда рассматривали, как начало враждебных действий между китайцами и нами, а затем придумывать способы для освобождения барона Унгерна и обратного получения отобранного у его отряда оружия. Каких-либо вооруженных сил в своем распоряжении я не имел; взять хотя бы небольшое количество людей из Манчжурии не решался, так как ожидал, что китайцы воспользуются случает и не допустят обратного моего возвращения в Манчжурию, что лишило бы меня базы и имущества, приобретенного мною после разоружения 720-й дружины. Оставалось применить снова хитрость и психологическое воздействие, что мне удалось уже однажды в Манчжурии при разоружении дружины. Я взял два товарных вагона и платформу. На платформу я поставил скат колес с осью от казенной обозной двуколки; положил на него длинное круглое полено, приблизительно соответствующее длине тела орудия и закрыл брезентом. С этим «броневиком» я выдвинул команду баргут под командой моего офицера к станции Бухэду, а начальнику гарнизона ее одновременно послал ультимативную телеграмму, в которой сообщил о посылке броневика, которому приказано разгромить все Бухэду, если к его приходу мой офицер и солдаты не будут освобождены и отобранное оружие возвращено. Спустя два часа после этого я получил сообщение, что офицер и солдаты уже на свободе; оружие им возвращено и весь инцидент вызван недоумением, о котором начальник гарнизона ст. Бухэду весьма сожалеет. Вслед за тем и сам барон Унгерн сообщил мне, что он освобожден и оружие баргутам возвращено, но ввиду наличия сильного китайского гарнизона в Бухэду, он не считает возможным оставаться там далее. На другой день барон со своим отрядом и с посланным на выручке ему «броневиком» вернулся в Хайлар.
Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей. Легендарные рассказы об его подвигах на германском и гражданском фронтах поистине неисчерпаемы. Наряду с этим, он обладал острым умом, способным проникновенно углубляться в область философских суждений по вопросам религии, литературы и военных наук. В то же время он был большой мистик по натуре; верил в закон возмездия и был религиозен без ханжества. Это последнее в религии он ненавидел, как и всякую ложь, с которой он боролся всю жизнь.
В области своей военно-административной деятельности барон, зачастую, пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что ненормальность условий, в которых протекала наша деятельность, вызывала в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных. К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокий психологический смысл и стремление к правде и справедливости.
Помню такой случай: в хайларском гарнизоне был некий доктор Григорьев, который с самого прибытия барона в Хайлар поставил себя в резко враждебные отношения к нему и не останавливался перед чисто провокационными выступлениями с целью дискредитировать барона. Мною было отдано распоряжение о беспощадной борьбе с большевиками и провокаторами, на основании которого после одного особенно возмутительного выступления доктора Григорьева, барон его арестовал, предал военно-полевому суду, сам утвердил приговор и сам распорядился о приведении его в исполнение, вследствие чего Григорьев был расстрелян. Когда все было кончено, барон поставил меня в известность о случившемся. Я потребовал, чтобы в будущем барон не допускал подобных вопиющих нарушений судопроизводства, и без моей санкции не производил никаких расстрелов, но Роман Федорович, который специально приехал из Хайлара, чтобы выяснить этот вопрос, упорно доказывал мне, что в данных условиях не всегда возможно придерживаться буквы закона; обстановка требовала решительности и быстроты в действиях и в этом отношении, в условиях зарождавшейся гражданской войны, всякая мягкотелость и гуманность должны быть отброшены в интересах общего дела.
Наряду с тем, Роман Федорович был искренне верующим человеком, хотя взгляды его на религию и на обязанности человека в отношении ее были достаточно своеобразны.
Барон был твердо убежден, что Бог есть источник чистого разума, высших познаний и Начало всех начал. Не во вражде и спорах мы должны познавать Его, а в гармонии наших стремлений к Его светоносному источнику. Спор между людьми, как служителями религий, так и сторонниками того или иного культа, не имеет ни смысла, ни оправданий, ибо велика была бы дерзновенность тех, кто осмелился бы утверждать, что только ему открыто точное представление о Боге. Бог - вне доступности познаний и представлений о Нем человеческого разума.
Споры и столкновения последователей той или иной религии между собой неизбежно должны порождать в массах, по мнению барона, сомнения в самой сути существования Бога. Божественное начало во вселенной одной, но различность представлений о Нем породила и различные религиозные учения. Руководители этих учений, во имя утверждения веры в Бога, должны создавать умиротворяющее начало в сердцах верующих в Бога людей на основе этически корректных отношений и взаимного уважения религий.
Вероотступничество особенно порицалось покойным Романом Федоровичем, но не потому, однако, что с переходом в другую религию человек отрекается от истинного Бога, ибо каждая религия по своему разумению служит и прославляет истинного Бога. Понимание Божественной Сути разумом человеческим невозможно. Бога нужно чувствовать сердцем, - всегда говорил он.

Продолжение следует.

 Семёновцы и монголы начала XX века

  Архив: Г. М. Семёнов. О себе-1,  О себе-2,  О себе-3, О себе-4, О себе-5, О себе-6, О себе-7, О себе-8,  О себе-9,  О себе-10,