Выдёрныш-25
Оказавшись под холоднющим небом, усыпанным яркими звёздами и озарённым огромной луной, я представал исключительно равнодушным к этой красоте, ибо все мои эстетические чувства были напрочь парализованы морозом.
Я дрожал и абсолютно не знал, куда идти ночевать, ибо место для меня никто не определил, и это, по крайней мере, продолжится до утреннего построения дивизии! Но уже через 10 минут я могу благополучно скончаться от холода, если не пристроюсь хотя бы куда-нибудь к вожделенному теплу. Но куда?
Я сунулся было к целому ряду палаток, но все они были застёгнуты изнутри, чтобы как можно меньше впустить в себя несусветной холодрыги русской равнины. Вообще, прелюбопытнейшая ситуация, – попробовать достучаться в ночную армейскую палатку!
Я слонялся, как задубевший паралитик, между брезентовых избушек, не понимая, почему я так легко одет, где мой ватник и ушанка. Вероятно, они остались в машине, а мой инквизитор, если до этого дойдёт, легко отбрешется от любого начальства, не особо жаждущего связываться с ублюдочным особистом. Не моргнув глазом, он легко соврёт, что, когда пришёл в машину, в ней меня уже не было, и он подумал, что я ушёл в какую-нибудь палатку на ночлег, а он за меня не ответствен…
Наконец, в одной из палаток я увидел некий просвет на месте входа (вероятно, не успели «зашнуроваться» изнутри), и я счастливым образом проник в неё. Правда, тут же глубоко разочаровался: вся «горница» была до отказа забита спящими солдатами, и единственным местом, где я мог бы хоть как-то притулиться, был небольшой пятачок у самого входа, с чудовищным холодом, сравнимым практически с уличным: в брезентовую дверь, в её, минуту назад спасительную щель, на меня издевательски смотрела полная луна!
Но зашнуроваться самостоятельно я уже не мог: одеревеневшие руки попросту не слушались меня! Я кое-как пригнездился, пытаясь прижаться к «полу» (это был наспех расчищенный от снега песчаный суглинок, прикрытый несколькими еловыми ветками). Мне удалось на несколько минут задремать, пока задубевшее тело, помимо моей воли, окончательно не заставило меня подняться в вертикальное положение!
Увидав у «буржуйки» дежурящего солдата, я с великим трудом протиснулся к нему, стараясь «по пути» не наступить на чью-нибудь руку или ногу, а то и на лицо, - настолько плотно лежали на земле усталые бедолаги-солдатики!
Счастливцы! Они имели своё законное место, они глубоко спали! Дневальный был крайне недоволен моим появлением, и благо ещё, принял в колеблемых сумерках за «своего», то есть обитателя данной палатки, решившего перебраться поближе к огню… Неровён час, выгнали бы «чужака» во второй раз на улицу!
- Ложись на портянки и сапоги, - и чтобы не вошкался! – сердито сказал он. – Какого чёрта не спишь? Всем одинаково холодно! Надо ли говорить, что я мгновенно заснул до утра!
… А утром поднялся нешуточный скандал, и по цепочке моментально было доложено в штаб. В штабной палатке нагоняй за меня получил почему-то командир нашего полка, подполковник Чёрный, человек суровый и по-своему беспощадный. Он вызвал к себе нашего ротного, лейтенанта Киселёва, и при мне приказал немедленно забрать меня обратно в роту, и нагрузить по полной программе, тем более в виду сегодняшней боевой игры с участием нескольких полков…
- Чтобы духу его в штабе не было, пусть пулемёт потаскает, а не бумажками занимается!
Так закончилась моя эпопея с «халявой» на службе. Разумеется, даже слова вставить о моём «благодетеле»-особисте я не смог, настолько все вокруг меня были раздражены мной и полны беспрекословия. Но, если честно, в какой-то мере я считал такое завершение моих «особливых» мытарств благополучным, всё-таки возвращался к товарищам, в лоно их общности из ледяного одиночества! Вместе, как ни выворачивай, служить всё-таки легче,- так Бог велел!
Но я рано обрадовался. После выматывающего учебного дня, который я выдержал, с учётом отвычки, на грани физического провала, я почувствовал, что серьёзно болен. Сказались и пережитый холод, и душевная неприкаянность последних суток, и горячая стрельба из тяжеленного пулемёта по мишеням боевыми патронами, и непонятная боль в спине (о которой я узнал только в медсанбате, и едва не был из-за этого комиссован), - всё сказалось на моём физическом истощении таким образом, что когда я залезал на бортовую машину по окончании учений (БМП в глубоком снегу застревали), я вывихнул себе правую руку в плече, у которой уже был подобный вывих в мои школьные годы.
То есть у меня в этот момент образовался привычный вывих правого плеча, когда плечо уходит вниз через шарнирный узел подмышки куда-то на уровень рёбер и груди! Это было невероятно больно, неудобно и страшно!
В ранних сумерках, отчего и душа чувствует себя погружённой в сумерки, с дикой болью на месте вывихнутого плеча, я вынужден был самостоятельно искать медсанбат, ибо все куда-то спешили: доложить, отчитаться, приказать…
На мой вопрос, где медсанбат, махали куда-то в сторону рукой и бежали дальше, не дослушав моего вопроса… Так я и брёл по разным случайным направлениям, с ужасом представляя, что кто-нибудь в полумраке наткнётся на мою, торчащую под одеждой руку, и я взвою медвежьим рёвом, если не потеряю сознание!
И всё же я добрёл до медсанбата, несмотря на громадную территорию раскинувшейся в песчаном бору дивизии. В большую палатку вваливался, не чувствуя уже ни тела, ни ног, ни рук, - за исключением несчастной правой руки. Но на меня, вопреки ожиданиям, никто практически не обратил внимания.
Большая группа солдат сгрудилась возле буржуйки, и какой-то боец в белом халате играл им на гитаре обычные армейские «шлягеры», что-то слезливое и хриплое, словно искусственная хрипота могла придать ничтожным песенкам необходимое мужество! Но мне было не до песенок, и я, претерпевая боль из последних сил, сообщил фельдшеру-барду, что вывихнул руку.
Эскулап цепким взглядом окинул мою фигуру, и, несмотря на взъерошенность и клубковатость моей одежды, потерявшей всякий приличный вид и порядок, сразу же всё понял. Твёрдым голосом распорядился, чтобы любители музыки освободили место, и кого-то из них позвал на помощь.
Вдвоём они стали раздевать меня, чтобы освободить руку, но, видя мой ужас и обмирание, решили разрезать одежду. Ловко орудуя ножницами, освободили-таки мою неестественно торчащую руку и буквально в полминуты водворили её на своё место!
Произошло это так: помощник, по приказу фельдшера, взял полотенце и свернул его в подобие толстого жгута, затем фельдшер осторожно, но решительно, просунул его мне под мышку (которая, напомню, находилась гораздо ниже положенного места), и сильно потянул руку вниз, практически повис на ней; помощник при этом крепко держал концы полотенца-жгута над моим плечом.
В моих чреслах что-то звучно щёлкнуло, и плечо оказалось полностью восстановленным, едва успел я коротко охнуть! Мне так понравился этот профессионализм армейского медика, что я невольно заулыбался и простил ему все прегрешения самодеятельного лабуха.
Он перебинтовал мне руку, соорудив удобную повязку, и приказал каптёру выдать мне новую гимнастёрку (моя-то была минуту назад изрезана в клочья!) Мне дали выпить пару глотков спирта, напоили чаем, помогли надеть гимнастёрку (с учётом перевязки) и приказали остаться в медсанбате до утра, указав на одну из кроватей.
Таким образом, вопрос обо мне был решён, по крайней мере, до утра. И это было настоящим великим благом, насколько я убедился в этом за минувшие сутки! В палатке было тепло, рука уже не болела так умопомрачительно, солдаты, как ни в чём не бывало, продолжили свои песенные посиделки, и я, с примостившейся на губах новоявленной улыбкой, блаженно заснул под басовитый хор незримых взору воев-херувимов… Ещё один день моей службы в армии закончился!
(Продолжение следует)
"О моей службе в советской армии-5" (личная рубрика Моя Каждодневность), 11 мая 2018 на Голос).
Выдёрныши по порядку:
первые 10 выдёрнышей вторые десять выдёрнышей двадцать первый двадцать второй двадцать третий двадцать четвёртый