[Проза] Повесть о том, как я роман писал… Глава пятнадцатая
Глава первая, Глава вторая, Глава третья, Глава четвертая, Глава пятая, Глава шестая, Глава седьмая, Глава восьмая, Глава девятая, Глава десятая, Глава одиннадцатая, Глава двенадцатая, Глава тринадцатая, Глава четырнадцатая
Книга II. Глава пятнадцатая
Автор: @abcalan
Редактор: @mirta
Социальный статус Виктора Борисовича, о котором в своё время твердила тётя Белла,повысился до того, что ему дали наконец-то квартиру. Три на пять метров собственного жилья. Впервые за 35 лет жизни!
Если человек знает о своём даре или достоянии, то больше ему ничего и не нужно. Остальное может оказаться лишним и помешать.
После исторического застолья в «Янтарном», устроенном мной только ради любви к искусству, все писатели каторжного края стали моими друзьями. В этом была хоть и сермяжная, но правда. В литературную среду Острога меня приняли со всеми потрохами, включая аппендиксы антисоветизма и атавизмы патриотизма. Сермяжная правда глубже и чище изысканной и утончённой правды. Доказательством сему факту служило восторженное принятие острожскими писателями журнального варианта моего бездарнейшего текста, обозванного романом.
Социальный статус повсюду оказывался сильнее любого текста.
Подозревать, конечно, нехорошо, особенно своих товарищей.
Но все же смутное подобие подозрения в том, что большинство писателей, особенно в столицах и больших городах, занимается именно социальным статусом, обретало во мне реальные черты. Естественно, у каждого из них должны быть свои причины для такого занятия. А кто и как преуспел в этом деле, можно было понять после ознакомления с их бытом и социальным пакетом, который всё же кое-где обретал реальные черты в виде квартир, персональных дач, машин, продуктовых пайков.
Изобилия такого социального пакета начинались с Байкальска, а в каторжном Остроге могли только мечтать о них. Потому они оставались личной мечтой каждого писателя в неустанной борьбе за место под каторжным солнцем.
Одновременно с этими правдами подползала ещё одна: кто-то и где-то решил, что население СССР пора освободить от каких-либо обязательств. То есть снималась всякая ответственность. Социально-опасным элементом мог стать или не стать любой. Выбор, в общем-то небольшой.
Главной правдой осени 1987 года было исчезновение сахара. Сразу и повсеместно. После нескольких лет колоссальных сражений с виноградниками и всем, что участвует в производстве алкоголя, а также с большинством населения страны, выяснилось, что победило самогоноварение.
Молодой острожский поэт и мой друг Коля Ярикин, работавший механиком в аэропорту, сварганил из разных деталей самолёта прекрасный самогонный аппарат, заодно пообещав подарить такой же аппарат наиболее талантливым поэтам, талант которых заключался в добыче мешка сахара.
В своих бродяжьих скитаниях мне доводилось иногда встречаться с Декартом и подобными ему. В основном эти встречи происходили в пыльных хранилищах библиотек. Исходя из них, я знал одно непреложное правило: любой талант есть у каждого куска мяса. Но он не принадлежит ему, то есть куску или человеку, талант дан ему в дар. Ведь никто не создавал своего ума, следовательно, не создавал и своего таланта. Другое дело, что не все об этом знают, а потому не каждый может воспользоваться талантом. Зарыть талант в землю – ещё не самое окончательное определение использования дара.
Думая таким образом, я добрался однажды до конторы краевой потребкооперации и в непринуждённой беседе с тучным мужчиной кавказской национальности добыл десять мешков сахара, который тут же вывез на машине, которую предоставил этот усатый абрек. Всё это обошлось мне в 4 листа рекламных текстов, набросанных прямо на глазах изумлённого кавказца. Никто в Остроге не оценил бы таких текстов, как этот горбоносый человек, который, смеясь и дружески похлопывая меня по плечу, заявил, что на земле нет места, где не ступала бы нога спекулянта-мусульманина.
Он понял, что эти 4 листа текста могут запустить небывалую торговлю во всём крае. Десять мешков сахара просто растворялись в этих колоссальных перспективах.
Время колоссальных возможностей и афер дышало в спину.
Теперь Коля Ярикин был освобождён от необходимости просить всех талантливых поэтов добывать мешок сахара за самогонный аппарат из дюралевых трубок летающего парка краевого аэропорта. Предела его изумлению столь щедрому подарку не было заметно, но зато я подвергся обструкции со стороны Жоры, Гоши, Ленинга и ещё двух обитателей «кошары». Они заявили, что у них больше прав на эти десять мешков сахара, а Ярикин и все острожские писатели не имеют к ним совершенно никакого отношения. В общем, мыши надулись на крупу.
В итоге я устроил грандиозное рандеву спорящих сторон в «кошаре», откуда встречающиеся стороны в лице шести персон переместились в аэропорт, в квартиру Коли Ярикина, где работал самогонный аппарат. Очнулись они на третий день примирёнными и вечными друзьями, что и показала дальнейшая жизнь.
Так текла наша острожная и сермяжная до блевотины жизнь, пока однажды она плавно не стала моей, то есть не общей и кошарной, а именно моей. В декабре Евстафий Евгеньевич Куроченко неожиданно объявил, что острожскому отделению Союза писателей выделена отдельная комната, которую организация отдаёт в пользование литератору Абрамову.
Выйдя из Союза и сев на широкую бетонную ступень лестничного марша «этажерки» я стал считать все углы, в которых мне пришлось обитать после армии. Вышло что-то около 25, не считая одиноких женщин, которые так и не нашли со мной счастья.
Хотя три месяца жизни в «кошаре» и наложили на мою душу и лицо неизгладимые отпечатки, переселение моё было радостным. Ничего себе: человек в тридцать пять лет впервые обретал, пусть и не собственное, но жильё.
Это была комната размером 3 на 5 метров. Пятнадцать квадратных метров жилой площади отдавались бродяге, сделавшему себе социальный статус из описаний своего бродяжничества.
«Кошара» по распоряжению Виктора Васильевича Петухова, уже давно живущего в небольшом коттедже за городом, выделила мне старую кровать, матрас и постельное белье, из которых я решительно отверг кровать. Человеку, начинающему каждый раз новую жизнь, незачем иметь предметы, которые будут загораживать его взлётную полосу.
В писательской организации поговаривали о четырёх стульях и двух столах из трёх кабинетов. Здесь были отвергнуты два стула и один стол. Самым нужным оказалась детская школьная стенка, которую предложила мне бухгалтер писателей Наташа. Осмотрев изделие – стойка, тумба, открывающаяся под любым наклоном крышка – я отказался ещё от одного стула. На «школьник» можно было водрузить «Любаву», за которой предстояло ехать в Байкальск.
Как должно использовать 15 квадратных метров с полом, покрытом линолеумом? Моему взгляду представала до блеска вымытая комната, с укрепленным к стене «школьником», на наклонной крышке которой, обитой коричневым дерматином, стоит «Любава», одно большое окно, неплотно закрытое прозрачным и тонким тюлем. В тумбе – бумаги, на тумбе – книги, под тумбой свёрнутый матрас. В углу – стул, стол, плитка. Ах, да там ещё были вделанные антресоли. Это для одежды и разной рухляди. Обитатель – человек, часто стоящий перед «Любавой» и занимающийся по необходимости йогой.
Помогала вся «кошара» и примкнувший к ним Коля Ярикин.
Стена не поддавалась дюбелям дебилов. С последним были не согласны Жора, Гоша и Сашка Ленинг, притащившие откуда-то целый набор строительных и электромонтажных инструментов. Полетели первые жалобы от соседей, у которых упал хрусталь, который они так и не показали.
В конце рабочего дня нетрезвая комендант, влюбившаяся одновременно в Жору, Гошу и Сашку Ленинга порицала Колю Ярикина, который упорно отказывался влюбляться в неё и доказывал ей это стихами за единственным столом и единственном стуле в моей комнате. Остальная компания устроилась, по выражению моего друга Лёшки, по-ордынски. То есть на полу, круг – в центре чайник и закуска.
-Пойми, Валька, я люблю Наташку, нашего бухгалтера, - объяснял Коля коменданту, склоняясь к ней со стула.
-А Наташка его не любит, требует уничтожить самогонный аппарат, - резюмировали остальные, разливая по стаканам невероятно крепкий колин самогон из пузатого чайника.
«Школьник» был криво распят на стене, матрас лежал комьями.
Рассмеявшись и плюнув на этот срам, я отправился на вокзал и купил билет на вечерний «челябинский» до Байкальска. Вагон снова оказался набит солдатами и цыганами, барон которых громко наводил порядок в этом кочующем таборе. К моему удивлению промелькнуло несколько азиатских лиц в нелепых армейских шинелях.
-Китайцы! – Рассмеялся мой сосед по несчастью, пожилой острожец, ехавший в гости. – Их становится много. Скупают всё! Я одному тома Ленина продал, комплект полностью.
-Ленина, на русском?
-Какая разница! Для них это историческая ценность.
-А для нас?
-А для нас – трагедия!
-Вы так думаете?
В разговор вмешалась ещё одна страдалица, пожилая женщина, старавшаяся прибиться к нам, своим острожанам.
-А как иначе? Конечно, трагедия.
-Мне кажется, что мы находимся на пике своего эволюционного развития. И вдруг – всё бросить?
-Забор кончился, поневоле бросишь! – Рассмеялся пожилой человек.
-Какой ещё забор? – Изумилась женщина, стараясь не замечать цыган и пьяных солдат.
-Шёл бочком пьяный, держась за забор, и вдруг он кончился. Упал. Вот и вся сказка.
-Вы совершенно невежественно интерпретируете историю!
-Вот она история, голубушка, оглянитесь! – Ласково, но твёрдо сказал мужчина, показывая взглядом галдящий вагон и мелькавшие за окном какие-то строения. – Не опасайтесь, защитим. Защитим же?
Он повернулся ко мне.
-Обязательно защитим! Куда ваши вещи положить?
-Ну вот, а вы говорите пьяные, забор. Вы – стена! – Рассмеялась женщина, устраиваясь на моё место возле окна, которое я ей уступил…
Город утопал в зимнем дыму и смоге, казалось, что напрочь замерзшие дома вот-вот треснут от морозов вдоль и поперёк. Циферблат на крыше вокзала показывал – 43 градуса!
В «Байкальских зорях», как всегда, встречали очередного гостя. Теперь здесь рядом с Толей Щитиковым восседал Николай Цивилёв. Гость – смуглый пожилой мужчина, уже раза два сходивший к бабкам, торгующим самогоном, вдохновенно читал стихи клюющим носами хозяевам кабинета.
-Знаем, хату тебе небольшенькую дали! – Поздоровавшись, сказал Толя Щитиков. – Баржанский сказал. Он – дома. С утра забегал. В Союз где будешь вступать?
-Не знаю.
-Лучше у нас.
-Посмотрим.
Баржанский сидел за своей машинкой и что-то быстро печатал. Дверь была открыта.
-Ждал тебя, - не поворачиваясь ко мне сказал он, чувствуя моё приближение. – Вступать в Союз будешь в Остроге.
-Почему?
-Потому. Чем неприступней крепость, тем дороже её взятие. Здесь у тебя родственники и, так сказать, соплеменники. А там – никого. Ты совершенно один и со всех сторон не прикрыт. Это оценят со временем в Москве, да и ты станешь крепче. А здесь, как будто и не настоящий. Там глушь, даль, каторга, первобытный строй. Но тем и дороже доверие.
-Понял, дядя Саша. Нормальный там строй.
-Ну, как хочешь. Отсюда у тебя открыты все журналы и издательства. Там у бедолаг ничего нет.
Мы обнялись и поздоровались. Баржанский «добивал» мою пьесу с расчётом начать репетиции уже весной.
-Тебе желательно присутствовать. Ты – в теме.
-Хорошо, я буду.
«Любава» ждала меня в футляре. Билет на вечерний «челябинский» был куплен. И я отправился к Дине.
-Кажется, мы остановились на достоянии, - крикнул мне вслед Баржанский, не отрываясь от машинки. – За достоянием следует – личность. Помни!
Всюду стояли прислонённые к стенам ёлки, снующие мужики и бабы. Среди бредущих людей я заметил рясу, выглядывавшую из-под зимней куртки мужчины. На углу, в белом переднике на ватнике, приплясывая от мороза, женщина продавала пирожки. На тротуаре валялась, обнажив спину пьяная девушка, цигейковое пальто валялось тут же на снегу. Два милиционера поднимали пьяную, приговаривая:
-Замерзнет же, сучара…
Воспользуйтесь платформой Pokupo.ru для монетизации творчества. Без абонентской платы и скрытых платежей, взимается только комиссия с оборота. При обороте до 30 тысяч рублей можете работать вообще без комиссии.
С Pokupo начинать бизнес легко!
По всем вопросам - к @ivelon. Или в телеграм-чат сообщества Pokupo.